Суббота навсегда

Я удивился, узнав, что это решает Ге — ев.

— Маэстро решает все.

Как в булгаковских театральных романах аналогичные персонажи озарены солнцем драматического искусства и в преломленном виде этот свет несут дальше, так и она отсвечивала театром оперы и балета.

— По данному вопросу я смогу поговорить с маэстро после шести часов вечера.

Я поблагодарил, наврав, что через три дня улетаю, и в 18.30 уже звонил к ней. Не знаю, работала ли она в ночную смену — или только в дневную и вечернюю. Я звонил из телефонной будки с выбитыми стеклами. Мои глаза услаждала живая открытка с видом Петербурга — но незастекленный, своим шумом он меня заглушал. На том конце провода небось тоже было слышно, как только что мимо меня по развороченной мостовой пронесся вприпрыжку уазик.

— Нет, маэстро еще не приехал. Позвоните завтра.

Но и на другой день их ГМД не оставил на мой счет никаких распоряжений — скорее всего, по той причине, что вряд ли прознал о моем существовании. И тогда душевная женщина (бывают такие души в русских селеньях, до которых надо копаться-копаться и докопаешься) взялась быть моей доброй феей. Один из последующих звонков сулил удачу: директор библиотеки уже в курсе — Тататкина, Татата Татаевна, номер телефона…

— Но, — продолжает трубка, — вам можно только ознакомиться, выписки делать не разрешается.

От неожиданности на какое-то время я теряю дар речи.

— Вы меня слышите?

— Да-да, конечно, большое спасибо.

Вот тебе и добрая фея… Очевидно, это единственное, что она могла — без ведома своего Воланда.

Звоню к Тататкиной. Завтра в двенадцать. Знаю ли я адрес — это на Зодчего Росси.

Мне уже мысленно виделся экзамен, экзаменатор следит за любым твоим движением. Не обладая гениальными способностями Соллертинского, я был бессилен унести в своей памяти текст. Пускай нужда в нем — не более чем игра; разве у меня не все игра, включая и эти сотни страниц? А попробуй скажи мне кто: «Жизнь или рукопись?» — я, не задумываясь, скомандую «пли!». Сколь убедителен казался мне увиденный когда-то летом в Рощине «Генерал Делла Ровере», сколь благороден по своей идее — как седины того актерствующего проходимца (Витторио де Сика), что покупает

Ценою жизни роль свою.

В полдень — можно сказать, как из пушки — я был на Зодчего Росси. Еще одна «площадь имени Культуры» — пл. им. Островского — но рангом уступает и Театральной, и Михайловской. В учреждении, куда я вошел, вахтершей служила тетя Клава.

— Вам куда?

— Мне в театральную библиотеку.

— Там еще никого нету.

Жду.

Минут через пятнадцать тетя Клава спрашивает:

— А чего вам сказали, что они будут сегодня?

— Я говорил по телефону с Тататкиной, Тататой Татаевной, она сказала мне прийти к двенадцати.

— С кем говорили? — переспрашивает тетя Клава.

— С Тататкиной.

Тетя Клава качает головой.

— Здесь такая не работает.

— Как не работает? Я с ней по телефону разговаривал. Она — директор библиотеки.

— Не знаю, нет здесь таких.

Ну, тетя Клава больно много знает.

Часы уже показывают полпервого. Вот идет служащая, волосы — крашеные вперемежку с седыми, лет никто не считал. Меня смерила взглядом.

— А это из библиотеки, — говорит тетя Клава. Про меня же — служащей: — Ему к вам.

— Здравствуйте. Вы ко мне?

Я встаю.

— Здравствуйте. Я к Татате Татаевне.

— У нас нет такой.

— Вот и я говорю, — встревает тетя Клава.

— Простите, но у меня личная договоренность с директором библиотеки госпожой Тататкиной. Дом два по Зодчего Росси…

Когда-то, когда я был в классе пятом, на Зодчего Росси снимался фильм. Два дня заднюю стену Александринского театра закрывал огромный белый круг. А года через полтора, посмотрев фильм «Человек идет за солнцем», я понял, что означала эта странная декорация.

У женщины в глазах что-то промелькнуло:

— Это не вы разыскивали «Похищение из сераля», русский перевод либретто?

— Я.

— Вы со мной разговаривали. Я — Хиля Шатоевна.

И вот я уже хиляю отсюда во двор того же дома, где, оказывается, размещена библиотека Мариинского театра. («А мы — библиотека Театрального музея».)

Тататкина, молодая особа приятной наружности, выслушивает мои извинения. Забавная путаница с библиотеками не вызывает у ней на лице ни тени улыбки — мимики вежливости здесь не знают.

— Вы предупреждены: записывать ничего нельзя. Сейчас вам дадут экземпляр.

Те, кто «дадут», стоят тут же — в обличии блондинки, несколько простоватой, по сравнению со своей госпожой, и чуть поприземистей ее. Констанция и Блондхен. Из шкафа выдвигается ящик, мне протягивается папка с потрепанной слепой машинописью.

«Записывать ничего нельзя…» В нагрудном кармане у меня звукозаписывающее устройство. Я все отрепетировал, проверил. Разве нельзя вполголоса декламировать то, что читаешь?

— Вы можете сидеть здесь, — говорит г-жа Т—ткина, отведя меня в укромный угол, отгороженный шкафами.

— Спасибо… а то так неудобно, что нельзя делать записи… — я пытаюсь косвенно выразить ей свою признательность.

— В Малом оперном, — говорит она тихо, — есть клавир, надписанный по-русски. — Но не рассказывайте (следует имя-отчество секретарши Воланда), что я вам это сказала.

Нет, я ничего не понимаю в этих людях.

Расположившись, где мне было велено, я положил перед собой ветхие листочки папиросной бумаги и начал читать:

         ПОХИЩЕНИЕ ИЗ СЕРАЛЯ

Комедия с пением в 3-х действиях

            По пьесе Бретцера

             Музыка Моцарта

           Перевод М. Кузмина

«Кузмина»? От неожиданности я заморгал глазами, словно вот-вот расплачусь.

III

«Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила».

Кроме этой арии, да арии Мельника, да еще нескольких романсов, я ничего Даргомыжского не слыхал. Но так как экзаменатор сам играл викторину, то сидевшая за его спиной студентка-вокалистка ухитрилась мне подсказать — изобразив, не помню как, русалку…

— «Русалка»!.. — вскричал я и прибавил наугад: — Дуэт Русалки и Князя.

— Наташи и Князя, — поправил меня Абрамовский. — Русалкой она становится только в четвертом акте, когда призывает Князя броситься в воды Днепра.

А еще в этой опере есть такие слова — то есть в тексте пушкинской пьесы: «Вот мельница, она уж развалилась». Певцы, думавшие оперными цитатами, реагировали второй половиной фразы на каждое услышанное «вот». «Вот стул. — Он уж развалился». «Вот клевая чувиха. — Она уж…» И т. п.

Невольно к этим грустным берегам… Берег — в море ль суеты, другие ли берега — всегда метафора остановившегося мгновения, прозрения последней истины. Здесь «вечная женственность» — имя смерти, когда Сольвейг, которая ждет тебя всю твою жизнь, наконец-то торжествует. Рождение и смерть — это тоже своего рода «уход-и-возврат». Если представить себе Боттичеллиеву Симонетту выходящей не из морской пены, а из мыльной, с обмотанной полотенцем головой, то нашему мысленному взору явится Нефертити. Точеный, ювелирами тесанный Египет — оправа Прекраснейшей, Которая Пришла; так Средиземное море тоже в кольце, в драгоценном перстне своих берегов. Прижимаемое его жидким перстом к грифу соль земли звучит на всю вселенную.

Меня тоже учили играть на скрипке, и я, младший коллега Средиземноморья, шепчу: «Испания, что тебе сыграть?» Мой Египет взмахивает смычком, Нормандия держит скрипку — что же, спрашивается, я, охвативший собою полсвета, делаю у кассы пригородных поездов?

Финляндский вокзал, электричка. Коль вернулся, изволь туда, где играют прекрасные трубы, на зеленый холмик твоего детства. Рощино, какая это была зона — пятая, если верить Евгению Шварцу? Каждому городу лето сплетает венок из названий пригородных станций. Города, те связаны между собой, как минимум, мыслями друг о друге. Москва, Рига, Харьков, Кемерово, Киев, Екатеринослав, Екатеринбург, Петербург держат друг друга в уме. Но их крошечные вассалы, дачные места, как родинки на теле — привычные, свои, притом не ведающие о таких же родинках — привычных, но чужих. Вот Советский Союз — он уж развалился… И не стало великой Родины. Однако нет и такой малой родины, на которую не нашлась бы еще меньшая — вплоть до паутинки трещинок, похожей на парашют, что ты разглядывал на потолке, засыпая.