а, так вот и текём тут себе, да (СИ)

Отношения с другими больными у меня были ровными – я и тут оставался отщепенцем.

Тем, кто отщипнулись совсем запредельно, до меня, конечно, дела не было, а которые соображали, по мере возможностей, те уважали ради сочувствия, что мне колют инсулин.

Только молодой хлопец, Подрез, какое-то время передо мною лебезил непонятно с чего, а потом в очереди в столовую ударил в живот, непонятно зачем.

Минут через пять Бельтюков в той же очереди сделал Подрезу захват и так и удерживал.

Он ничего мне не сказал, даже и взглядом, но тут и без намёков понятно, что прификсировал Подреза, чтобы я врезал от души куда захочу.

Но я не стал – бить душевнобольных жалко, хоть и живот болит.

Куда более ощутимый удар нанесла пропажа книги на английском, на белом столике осталась только тетрадка с уже оконченным переводом.

Я очень расстроился, ведь эту книгу дал мне Жомнир, одолжив её у другой преподавательницы с кафедры английского языка – улыбчивой Нонны.

Но когда, в таком встревоженном состоянии, я обратился к заведующей, она с непонятным безразличием сказала, что никуда эта книга не денется. И оказалась права.

Через три дня мне её вернули больные, отобрав у полуотщипнутого похитителя из седьмой палаты. Дольше он не смог её утаивать.

( … я его понимаю, в Советской Союзе не умели делать такие глянцевые мягкие обложки на книгах, а тут женщина в цвете, крупным планом, на фоне пятого отделения.

Кто бы удержался?.. )

Он ни капли её не помял, только на обратной стороне обложки лёгкими прикосновениями карандаша излил своё обожание.

Слегка напоминало набросок коры головного мозга. Или нежные клубы дыма.

А может формулы какого-то научного языка из запредельного будущего.

Только я с этим уже завязал.

Больные все очень разные, по кому-то сразу скажешь, что чокнутый – он и внешностью показывает сдвиг сознания; а по другому и не подумал бы.

Вобщем, всякие бывают.

Есть общительные, как тот брюнет толстяк, который на кушетке в холле начал мне исповедоваться, что кого-то там убил; всегда жизнерадостный такой, а тут вдруг посмурнел весь.

Может и врал – убийц во втором отделении держат, где медбратья вообще звери.

Есть лгуны – у него на руке татуировка «Коля»: а он всем доказывает, что его зовут Петя, ещё и обижается при этом.

Цыба поразил меня своей эрудицией – начал рассказывать про неудачные попытки Хемингуэя, пока не догадался, что пистолетом надёжнее.

А я до этого его за полностью того держал.

Один, с виду нормальный, до того деликатным оказался – очень расстраивался, когда услышит, что мы все всегда в дурдоме.

Пожизненно.

Что тут дурдом, что там дурдом.

– Не говорите так, это – психбольница.

А мужик, которого я долго считал немым, оказалсяся очень даже любознательным; просто он долго вопросы готовит.

Месяц потребовалось, чтобы он, отмолчавшись, подошёл ко мне с глазу на глаз и спросил за самое наболевшее:

– А твоя жена была целомудренной?

Во-первых, немым такие слова неизвестны, а во-вторых, я ей в уши не заглядывал, как говорил Рабентус.

А немой, как услыхал такое – плакать начал; сам снова молчит, а слёзы капают.

В целом – довольно смурной дурдом.

Ещё больные всё-всё знают; за четыре дня предупредили, что в пятницу меня позовут на комиссию, решать будут: выпустить меня, или лечить дальше.

На комиссии сидел главврач психушки, заведующая и медсестра. Я очень боялся сказать что-нибудь не так и торопливо со всеми во всём соглашался:

– Да-да, конечно, да.

Заведующая сказала, что меня будут готовить к выписке, но не выпустят пока родственники не заберут.

Как же я испугался, что в субботу никто не приедет!

Ведь уже была одна такая – ждал, да так и не дождался.

Целый вечер я насилу сдерживал себя, чтоб не расплакаться.

Буквально давил рыдание в горле – ещё неделю уколов я не выдержу.

И утром всё время хотелось плакать, пока в коридоре не крикнули, что ко мне посетители.

Мои родители приехали вдвоём и нас позвали в кабинет заведующей.

Она сказала, что на воле мне надо продолжать лечение таблетками аминазина.

Моя мать очень её благодарила, а отец достал из кармана куртки деньги и отдал моей матери. Она подошла к заведующей и положила деньги в карман её белого халата, но та даже и не заметила.

( … как потом выяснилось, сумма составляла сорок рублей – дневной заработок бригады каменщиков из 6 человек.

В тот день на выписку пошли трое, значит она за утро заработала мою месячную зарплату.

Как говорят в Конотопе – кто на что учился …)

В автобусе из Ромнов в Конотоп моя мать осторожно мне сообщила, что мои вещи перевезены с квартиры напротив Нежинского магазина обратно на Декабристов.

Меня огорчила эта новость, но противиться не нашлось сил.

Поначалу наша бригада встретила меня с осторожностью, как человека вернувшегося из Ромнов. Однако, на стройке подобные отношения быстро сглаживаются – до конца дня никого не огрел лопатой и с этажа не прыгнул – значит, как все.

Правда, Лида заметила как я прикорнул к поддону с кирпичом и задремал на солнышке, пока раствор не подвезли – такого раньше не случалось.

И Григорий сказал Грине, что я не тот стал и в доказательство отвёл его на лестничную площадку, где над нишей для электросчётчиков я неправильно положил перемычку – один край на пять сантиметров ниже другого.

Гриня сказал, что и так поедят, всё равно за ящиком не будет видно.

Пришлось в обеденный перерыв переделывать, а раньше я бы не допустил такого.

Ну, а в целом, я стал намного покладистей.

Единственное, в чём лечение не дало результатов, что я так и не начал опускаться на четыре кости, когда выводим стену до уровня панелей между этажами.

Все это делают на четвереньках – так и удобней и безопаснее, а я хоть мучаюсь, но ниже корточек не опускаюсь.

Вита тоже иногда оставалась коленонепреклонной.

( … кое в чём так и не удаётся выбить из себя юного пионера – «лучше нахитнутся с пятого этажа, чем класть угол стоя на коленях» …)

Когда я поехал в Нежин, то следил за собой, чтоб держать глаза чуть прижмуренными, а то больно жуткий вид у меня был – нижние веки обвисли, как будто меня заставляли смотреть документальный сериал про лагеря смерти, газовые камеры и крематории.

Как у Заводного Апельсина, про которого в кочегарке стройбата я статью читал в журнале «Москва».

Потом я заметил, что у меня стал наклёвываться второй подбородок и выбросил 200-граммовую баночку с назначенными мне таблетками аминазина в сливную яму на Декабристов 13.

Моя мать увидела это и начала кричать, что пожалуется психиатру Тарасенко о моём нарушении предписаний заведующей.

– Мама, как ты не понимаешь? Эти таблетки делают меня ненормальным.

Я всегда гордился своей стройной поджаростью, хоть и сутуловат, и не хотел её терять.

Всё стало как раньше. Почти.

Стройка. Нежин.

Веки вернулись на своё место, уже не надо жмуриться.

Переводы.

Стихи.

Стихи начали возникать с началом моей строительной карьеры в СМП-615.

Вернее, появлялись не стихи, а словосочетания; какое-то привлекало чередованием звуков в нём, другое своей двусмысленностью, но не в смысле охальности, а тем, что можно по разному его истолковать.