Время смерти

*

И сегодня мы лезли на Сувобор под жутким огнем, но без особых потерь. Мы как будто продвигаемся вперед? В сумерках от усталости я уснул стоя. Разбудил меня взрыв моих очков! Это был только сон! Но зубы у меня после этого стучали долго!

*

Германцы несчастливее нас. Испытывая все, что несет с собой военное поражение, те среди них, кто умеют думать, чувствуют себя виновниками войны, ощущая удар и по своему величию, и по своему тевтонскому тщеславию.

А сколь же несчастны наши братья сербы и хорваты в австрийских мундирах, которые нас убивают, чтобы продлить свое собственное рабство, и которых мы убиваем во имя их освобождения?

*

Все говорят, что мы побеждаем. Действительно ли это так?

*

Я представляю себя отцом, у которого погиб сын. Все чаще я представляю себя в таком положении. И я недоволен собой. Я не вижу ничего, что бы могло сравниться с такой смертью и таким страданием.

Об отцах «из камня», о тех отцах, которых отечество считает образцовыми, о тех жестоких и честолюбивых отцах, которые во имя национальной гордости не хотят обнаружить свою тоску о сыне, об отцах, которые выпячивают грудь оттого, что отдали своих детей отечеству и свободе, я теперь думаю очень плохо.

И все-таки мне не хватает воображения представить себя отцом, у которого погиб сын.

*

Теплый кукурузный хлеб с молоком. Какое пиршество! Мы были богаты, почему у нас в доме не ели горячий кукурузный хлеб с молоком?

*

В селе у подножия Сувобора, откуда прогнали швабов, мы нашли убитых женщин и стариков. Наверное, они пытались припрятать малую толику продовольствия или что-нибудь из вещей и солдаты Франца Иосифа наказали их за этот дерзкий эгоизм.

В другом селе такая картина: старик висит на сливовом дереве перед домом, из горла торчит ветка; исколотая штыками старуха, еще живая, переброшена через порог и обсыпана мукой; мальчуган застрелен и насажен на изгородь.

Неужели такие дела — проявление воинской ненависти? Не верю, не верю. После этого меня рвало.

*

И в других селах так же. Жуть.

Трудно себе вообразить, какое зло могут совершить люди, не способные думать.

*

Мы побеждаем! Спускаемся с Сувобора к Колубаре и Валеву. Мне и не снилось, какая это радость — побеждать неприятеля! Откровенно говоря, я никогда не верил в радость военной победы. Но… существует радость убивания. Существует! Это какая-то жестокая, тяжелая, глухая радость. Радость всего тела, мышц, костей. Не могу ее объяснить. Я больше не чувствую себя усталым, невыспавшимся, голодным.

Мне почему-то ужасно стыдно всех пленных. Мне неловко на них глядеть. Их несчастье и горе меня унижают. Сегодня я отказался быть переводчиком на допросе австрийских офицеров. А услыхав, как попавшие в плен наши братья, хорваты, сербы из Воеводины и мусульмане, ругают Франца Иосифа, кричат «Да здравствует король Петр!» и поют «Погоди, погоди, Австрия, ты за все заплатишь», я попросил ракии у Алексы Дачича.

Меня изумляет великодушие победителей, которое выказывают мои солдаты по отношению к пленным. Унижения пленных мне пока не доводилось видеть. Все проявляют какую-то удивительную серьезность, которая лишь, изредка напоминает оскорбленность. И это после четырех месяцев войны и тех бесчинств, которые творили ныне побежденные в наших селах. Очень это важно!

Я раскаиваюсь в тех недостойных осуждениях, которые выражал своим боевым братьям. Убеждаюсь: проще всего говорить о людях плохо.

Сегодня мне грустно оттого, что небо облачное и темное и я не могу увидеть ни одной звезды.

*

Мы побеждаем. Какова истина! Не все последующие поколения ее поймут.

*

Сегодня мы буквально сбились с ног, преследуя неприятеля. Заночевали в селе у подножия Сувобора.

Алекса Дачич где-то украл курицу, то есть освободил ее, как он утверждает, изжарил, раздобыл пирог и отличной ракии и пригласил нас с Саввой на ужин.

Как я наслаждался! Мама, если б ты знала, какая радость — хороший ужин после победоносного боя!

Когда людям не страшно и они не голодны, им легче быть добрыми.

*

Наконец спокойная ночь. Я спал в сене, незабываемо. Как летом в лугах, в этом невиданном Прерове. В детстве и юности отца. Я хочу, чтобы запах сена был запахом моей родины.

Туман…

У края загона разорвался снаряд. Алекса вздрогнул, перестал читать, но встал не сразу. Удивленный и взволнованный исповедью Ивана, он чуть не пропустил начало боя. Что было в голове у несчастного парня! И что заставляло его это записывать, для кого он писал?

Алекса аккуратно сунул тетрадку в карман и не торопясь пошел искать своих: его полк, отразив контратаку, переходил в наступление.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Кроме айвы и букетика сухих желтых цветов, полученных от заплаканной, в черном платке, красивой девушки, которая вместе с другими женщинами и детьми встретила их при вступлении в город, ничто не обрадовало Адама Катича в Валеве.

Сопровождаемый взволнованным пареньком-гимназистом, он облазил все помещения неприятельских штабов и дома высших офицеров, осмотрел трофейный обоз, табуны больных и раненых лошадей вдоль дороги на Шабац и нигде не нашел Драгана. Тогда он решил самовольно, бросив эскадрон, двинуть по следам полков, гнавших остатки корпусов Потиорека к Дрине и Саве. Найдет Драгана — не обидно будет попасть под военный суд; а не найдет, все равно, пусть считают его дезертиром. На всякий случай он избегал встреч с сербскими офицерами, а рядовым и штатским, которые попадались по пути и которых он расспрашивал о передвижении неприятельской конницы, он представлялся связным из штаба Моравской дивизии, везущим почту для командира Дунайской дивизии.

После Валева до Каменницы веселого было мало, хотя он шел по следам вражеского поражения и отступления: пленные своим видом и обмундированием куда больше походили на победителей, чем сопровождавшие их конвоиры, в селах слезы и траур, дома без окон и дверей, пустые овины и амбары, все сжег и разграбил оккупант, загажены колодцы, корчмы и школы если не пострадали от огня, забиты ранеными обеих армий, смрад, некому перевязать, люди умирают, понося на чем свет стоит императоров и королей. По дороге не пройти из-за перевернутых обозных телег, патронных и снарядных ящиков, трупов лошадей и солдат; в канавах тела убитых женщин, стариков, детей. Но если он не мог радоваться разгрому неприятельской армии, то и оставленные ею следы не вызывали у него ужаса. Проходя мимо убитых и изуродованных штыками крестьян, он не испытывал ни ненависти к убийцам, ни желания мстить; он думал: хорошо, что сейчас зима и снег и мороз очистят землю от следов войны прежде, чем трупы начнут разлагаться. Он жил своей бедой, платил за овес не торгуясь, сколько просили, кормил коня без ощущения измены, ласкал и похлопывал его, уговаривал подольше сохранить силу. Все, что удавалось узнать о вражеской коннице, три дня назад ушедшей на запад, казалось ему зыбким и неубедительным. Никому сейчас не было дела до правды и добра; те, что не хоронят своих покойников, настолько ошарашены, потрясены внезапным освобождением, что в одном разговоре трижды кряду меняют время ухода и направление неприятельского кавалерийского полка, неверным следом которого двигался он от самой Мионицы.

В Осечине женщины, убивающиеся по своим близким, с ненавистью сказали ему:

— Два дня назад к Крупню проехали больно свирепые швабские офицеры на лютых конях. Последнюю муку подобрали в кадках.

В Крупне, в доме, на пороге которого лежала исколотая штыками бабка, два мальчугана продали ему торбу овса и шапку грецких орехов, божились: