Победительница

– Реакция-то реакция, а парень все-таки есть.

– У нас давно уже только дружеские отношения. Могли бы поинтересоваться, а не давить человека сразу.

– Хотел бы я давить, я бы раздавил! – посуровел голос.

– Верю. Давайте все-таки так: до тех пор пока вы не почувствуете, что можете себя обнаружить, не надо вмешиваться в мою жизнь, хорошо? Не надо мне помогать и тем более вредить. Чего вы добьетесь? Сохранять мою невинность поздно. Стать какой-то совсем другой за эти три года я не успею, да и не хочу. Я буду такой же.

– Тебя за эти три года столько людей перетрогает! – сказал голос.

– Ну и что? Вот картина. Висит в музее. Все ходят и смотрят. Трогают глазами. А потом кто-то появляется, крадет ее, она становится только его картиной. И какая разница, сколько людей ее смотрели, хоть миллион. Наоборот, ее цена от этого возрастает.

– Хорошее сравнение, – оценил голос. – Ты намекаешь на то, что, если тебе не мешать, ты сама сможешь сделать такую карьеру, что будешь на недосягаемой высоте? Откуда мне тебя будет интересней и почетней достать?

Я на это не намекала, но на всякий случай решила промолчать. Будто бы в знак согласия.

– Неплохая идея, – одобрительно сказал голос идиота (я уже не сомневалась в его идиотизме). – Что ж, бог тебе в помощь. Живи и жди меня.

После этого меня усадили обратно в машину и привезли туда, откуда увезли.

План дальнейших действий я составила, пока мы ехали. Перебраться в Москву, перевестись в столичный университет, воспользоваться для начала помощью Бориса и Лары, принять участие в российском конкурсе красоты (я уже претендентка, будучи местной победительницей), войти в такой круг знакомств, который защитит меня от притязаний неведомого чудовища. Скорее всего, это какой-то мелкий криминальный или чиновный авторитет, влюбившийся в меня. У него уже есть кое-какие средства и кое-какая власть, но, видимо, перспективы еще больше, на них он и рассчитывает. Три года? Окей, через три года ты не достанешь меня, ты обломаешь руки и ноги на пути ко мне.

И всё это, Володенька, я планировала ради тебя: я думала о будущем ребенке – не от Владимира, который был неперспективен и нелюбим мной, как мне казалось, а от того, кто мне встретится через какое-то время. Я была уверена, что встретится. Я много раз представляла его в разных видах, хотя самое приятное было сознавать, что он всё равно окажется неожиданным – так всегда бывает. И я его полюблю, и у меня начнется совсем другая душа...

Я продолжала работать, то есть сниматься для рекламы, посещать различные мероприятия, участвовать в приемах на высшем губернском уровне. Традиции того времени, Володя, предполагали, что служебных гостей из центра, то есть из Москвы, после обсуждения деловых вопросов местные руководители обязаны были насладить комплексом развлекательных мероприятий, едой, охотой, женщинами. Владимир, увлекавшийся русской историей, говорил мне, что эти обычаи возникли в так называемую татаро-монгольскую эпоху: русских князей, завоевавших Сибирь, Монголию, Манчжурию и другие земли, в вассальных областях встречали по восточным обычаям – кормили, поили, увеселяли и давали на ночь лучших красавиц. Им это понравилось, они стали требовать того же и в собственных российских землях, куда приезжали гостить.

Конечно же, о том, чтобы использовать меня в качестве ночного подарка, не могло быть и речи. Тут мне защитой был сам губернатор Лев Петр Платипов 44, относившийся ко мне по-отечески – может быть, потому, что я напоминала ему дочь, о которой он мечтал и которой у него не было. Платипов был один из немногих, на кого не действовала моя красота. Правда, на него вообще женская красота не действовала. Мужская, впрочем, тоже. В этом смысле он был для меня загадкой. Иногда приходила мысль: не есть ли он то самое чудовище, которое ждет своего часа и боится себя выдать раньше срока? Но чего он, и без того имеющий огромную власть, может еще ждать через три года? Избрания президентом? Это было исключено: с 2000 года президентов в России не выбирали, а назначали, а Платипов в кандидатурах на назначение не числился. А может, наоборот, он ждал момента, когда станет свободным и снимет с себя постылые полномочия губернатора? На всякий случай я держала себя со Львом Петром ровно, официально – как и со всеми остальными. Я присутствовала на неофициальных мероприятиях приема гостей (то есть хозяев) из центра для создания красоты и атмосферы, как и другие девушки, но, если кто-то из приезжих клал на меня глаз, ему деликатно объясняли, что со мной ничего нельзя – моя аллергия на физические контакты с мужчинами и людьми вообще, объясняли приезжим, является заразной, поэтому вы можете любоваться нашей Диной, но не более того. Подцепить такую аллергию никто, конечно, не хотел: работа людей, приезжавших к нам, вся была основана на контактах. Лишиться их – лишиться всего, этого они не могли себе позволить.

Но зато, что особенно ценил Лев Петр, с ними становилось легко общаться: глядя на меня, они делались покладисты и уговорчивы. (Я не сразу узнала о смысле такого меня использования.) Поэтому Платипов очень горевал, когда пришлось отказаться от моей помощи после одного неприятного инцидента.

Обычно я присутствовала сначала в единственном женском числе без объявления моего статуса, заканчивался день, заканчивались дела, начинался отдыхательный вечер, приезжие расслаблялись, смотрели на меня всё жарче и жарче, тут им потихоньку объясняли, что 世花有毒 45, и впускали вереницу других девушек, тоже довольно красивых.

Распаленные мужчины бросались на них, а я уходила, чтобы не видеть мерзких сцен.

Ты скажешь, Володя: это гадко. То есть – то, как вели себя эти девушки. Но, уверяю тебя, никто их не заставлял и не шантажировал, всё делалось по взаимному согласию. Я никогда не понимала, как можно так низко ценить себя, но и не осуждала.

Так вот, однажды к нам заехал Всеслав Байбакян, человек феноменальной биографии. Его способности проявились еще в школе, где он был секретарем коммунистического сомола. «Моя правая рука!» – с гордостью говорила о нем завуч по воспитанию. И это выглядело правдой: стройный Всеслав был не толще ее массивной правой руки. Как, впрочем, и левой, об остальном не говоря. С тех пор характеристика «правая рука» гуляла за ним по всем его жизненным тропам. В армии ему досталось служить в очень проблемной воинской части, где было три роты, в одной сплошь монголы, в другой – украинцы, а в третьей – евреи из московских вузов, где не было офицерского военного обучения. Драки и конфликты на национальной основе процветали там. Начальство размышляло, куда распределить новобранного Байбакяна, учитывая, что папа его был монгол, а мама наполовину еврейка, наполовину хохлатка. А вечером в столовой возникло междоусобие, там ужинал и Всеслав, и уже дело дошло до ножей и (столовых приборов с зубчиками, которыми подцепляют куски еды; я не видела их уже лет пятнадцать – нечего подцеплять, всё в виде паст, жидкостей и порошков), до кулаков, до стульев, и тут Всеслав вмешался, бросился к одним, к другим, к третьим, со всеми наскоро пообщался быстрыми выкриками – и всё уладил, всех усмирил! И не то, чтобы навсегда, нет, через пару недель кто-то когото уже опять бил, но это теперь случалось, можно сказать, в запланированном порядке. По крайней мере, побиваемые уже не так возмущались, что их бьют: Всеслав сумел им объяснить, что у бьющих на то есть необходимость и моральное право. Через два месяца сам командир части без чьей-либо подсказки назвал его своей правой рукой. После армии, попав в ситуацию развала Советского Союза и возникновения новых форм материально-денежных отношений, Всеслав ринулся туда, где его талант требовался позарез. Государственные и возникшие частные коммерческие структуры, успешно грабя население, не могли доступно объяснить клиентам смысл грабежей, Всеслав брался за это – и убедительно обосновывал, что всё делается для блага людей, клиенты расходились если не довольные, то успокоенные. Впопыхах он сам стал главой одного консорциума, но дело не пошло: находясь во главе, Всеслав вместо того, чтобы приказать, рыкнуть, повелеть и кончить на том дело, обязательно растолковывал каждый свой рык и, естественно, терял авторитет в глазах подчиненных, ибо настоящее начальство своих приказаний не комментирует: исполняй, да и всё тут. Всеслав понял, что лучше быть правой рукой капитана ледокола, чем главным на речном катере. И начал подвизаться помощником при таких капитанах и на таких ледоколах, что прочие капитаны отдавали ему честь, едва завидев. Байбакян как никто умел объяснять случившееся и обосновывать существующее, подводить под это теоретическую базу и организовывать поддержку если не всего населения, то значительных его слоев. Вся жизнь его была сплошным триумфом, сплошным восхождением. И при этом отношение всех окружающих было одинаково приятственным. Да и как иначе: Всеслав и приговоренному к повешенью сумел бы доказать, что повешенье – дело хорошее, правильное, справедливое, что это вообще лучший день в жизни приговоренного, и тот заплакал бы от умиления и полюбил бы Всеслава навсегда – то есть на столько, сколько осталось. Его сделали одним из главных идеологов страны, это было почетно, но трудно ввиду отсутствия идеологии, однако Байбакян нашел идеальный вариант, заявив, что никакой идеологии и не надо, лучше опереться на вековую народную мудрость: «Всё, что ни делается, к лучшему». Формула оказалась феноменально действенной, потому что всем хотелось в нее верить.