Лев на лужайке

— Товарищ Астангова! Товарищ Ваганов!

Металл, бетон и стекло, полированное дерево, зеленые шторы, парусящие на ветру, музыка Мендельсона, похожая на стюардессу работница загса, цветы — регистрация произошла стремительно, словно посадка на опаздывающий рейс Москва — Камчатка. «Согласен!» — «Согласна!» — «Обменяйтесь кольцами!»

— У нас нет обручальных колец, к сожалению.

— Да что вы говорите? Не может быть!

— А может, уважаемая, колец-то нету.

И Ника подтвердила глухо:

— Мы без колец! Без них, то есть без колец…

Удивленная пауза не продлилась и тридцати секунд, затем мгновенно все печати и подписи были поставлены, Габриэль Матвеевич Астангов и теща Софья Ибрагимовна бледнели и краснели в положенное время — волновались с нужной интенсивностью; свидетель Боб Гришков из-за катавасии с кольцами хохотал на весь прозрачный зал, красивая свидетельница со стороны невесты трагически прижимала руки к плоской груди. Жених Никита Ваганов исподтишка грозил кулаком Бобу Гришкову, но и сам похохатывал.

— Позвольте пожелать вам…

— Ты ее бросишь, ты ее бросишь! — вдруг страстно прошептала в ухо Никиты Ваганова его жена Ника Астангова. — Ты ее обещал бросить, и ты ее бросишь! Эту Нелли, эту противную Нелли…

Он не видел ничего противного в Нелли Озеровой, скорее наоборот, она была не противной, а приятной, но он бодро ответил шепотом:

— О чем речь? Я ее брошу, раз обещал бросить! И — точка!

О точке не может быть и речи…

За свадебным столом Боб Гришков скоренько напился, сделался — это с ним бывало — милым, мягким, разнеженным, половину речей вел на хорошем французском — профессорское дитя, очаровал все застолье, но уснул еще до того, как Никита Ваганов и Ника Ваганова, взявшая фамилию мужа, отъехали в трехдневное свадебное путешествие на старом-престаром пароходе «Пролетарий», колесном пароходе с дубовым салоном для пассажиров первого и второго классов, с бренчащими жалюзи на окнах, с белоснежным и широким, как рояль, капитаном Семеном Семеновичем Пекарским — таким же древним, как и его разболтанная посудина.

Пароход медленно-медленно отвалил от причала, задыхаясь, зателепал плицами вниз по течению Соми, и телепал он славно, немногим медленнее, чем винтовые теплоходы, эти трехпалубные красавцы. Капитан Пекарский распорядился продать молодоженам шестпместную каюту, со снятыми лишними полками сделавшуюся двухместной, и, кроме того, капитан Пекарский — старый дружок Габриэля Матвеевича Астангова — разрешил молодоженам подниматься на свою, капитанскую палубу, где для них были поставлены два специальных кресла, где все матросы парохода знали, кого везут и почему везут. Едва разместив вещи в каюте, Ника шепотом спросила:

— Ты любишь меня?

— Дурацкий вопрос. Предельно люблю.

— А ты не обманываешь?

— Какого черта мне тебя обманывать? Ну, сама посуди.

— Да. Правда! Ты ничего не получаешь… Ой, прости, милый!

Он ответил:

— На этот раз прощаю, но… Будь благоразумной!

Он нагнул ее голову, положил на свою сильную выпуклую грудь, пальцами перебирая ее тонкие волосы, заговорил медленно и мягко под бой пароходных плиц и тонкие гудочки парохода на перекатах.

— Ты моя жена, Ника, я всегда, до самой смерти тебя буду любить и жалеть, я тебя никогда не брошу, не брошу вообще и не брошу в беде, я хочу от тебя иметь ребенка, хочу, чтобы ты и только ты была его матерью, и я хочу, чтобы ты всегда помогала мне, а не мешала. Ты скоро узнаешь, что я не подлец и не предатель, но я борюсь, я все время борюсь, такова судьба каждого журналиста… Не надо плакать, Ника, плакать не надо даже от счастья, от счастья надо смеяться, и, слушай, давай «будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда». А ты ревешь, как белуга, у меня вся рубашка мокрая, может быть, ты хочешь, чтобы я заревел тоже, так до этого рукой подать… Слушай, Ника, ты знаешь, что моя любовь к тебе — не струйка дыма. Вот ты не понимаешь, а это из песни: «Моя любовь — не струйка дыма, что тает вся в сияньи дня…» Так вот, моя любовь к тебе — не струйка дыма… Вот это хорошо, что ты перестала плакать, моя маленькая и умненькая женушка, моя кыска, как бы сказал Боб Гришков. Бедный, он до сих пор спит на твоем диване, а мы уже… Мы скоро выскочим на Обь — вот как быстро ходит наш замечательный пароход «Пролетарий».

А про себя сказал: «… Твой отец, твой замечательный отец Габриэль Матвеевич хочет, чтобы история с утопом стала гласной. Ему невозможно трудно жить с ношей преступления, твоему папе хочется очиститься от скверны, и я помогу, помогу. Он сам дал мне понять, что хочет этого, ты понимаешь, хочет! Не бойся ты за отца, Ника, не бойся! Он один из самых компетентнейших людей в Российской Федерации, он не останется без дела, он, возможно, займет еще более высокое положение, когда все тяжелое останется позади, пойми и знай это, знай и помни…»

И он шептал и говорил еще долго, до тех пор, пока жена его не успокоилась, пока она не улыбнулась, а потом расхохоталась, когда Никита Ваганов начал рассказывать армянские анекдоты, рассказывать их с пресмешным акцентом и вылупленными от старательности глазами. Ника начала смеяться, плечи у нее затряслись сильнее, чем от плача, и вскоре, припудрившись и припомадившись, смогла вместе с мужем выйти на верхнюю капитанскую палубу, и это произошло в тот чудесный момент, когда «Пролетарий» хлопотливо, точно курица крыльями, колотя плицами по темной еще воде Соми, выплывал на зеленую воду великой реки Обь. Уже открылся справа когда-то рыбацкий поселок Брагино, уже занизился и стал песчаным левый берег, уже крупные чайки с криком бросались в воду и атаковали шумно пароход, и уже можно было наблюдать чудесное явление: темная вода Соми не перемешивалась с зеленой водой Оби, а шли они отдельными контрастными слоями — красиво было и занимательно, непонятно и загадочно. Ника аплодировала и смеялась, откидывая голову назад, хотя не впервые видела двухслойную воду.

— Замечательно, Никита, ой, как замечательно!

А Никита Ваганов занимался наблюдениями над молоденьким матросом, который делал вид, что тщательно швабрит палубу, а на самом деле поглядывал за молодоженами, и на его лице читалось откровенное: «Неужели это тот самый Ваганов? Неужели это живая дочь Астангова?» Матрос был хорошенький и ладный, форма на нем сидела преотлично…… И кто мог знать, что год спустя Никита Ваганов напишет о нем один из своих удачных очерков «Сине-белое»! После очерка матрос пойдет уверенно вперед: станет старшим матросом, затем поступит в училище, закончит его, несколько лет проплавает штурманом, потом сделается капитаном судна на подводных крыльях, и уж с него перейдет на капитанский мостик белоснежного красавца «Маршал Конев» — лучшего пассажирского теплохода в те времена. Это произойдет за несколько лет до того, как Никита Ваганов взойдет на синтетический ковер…

— Ой, Никита, чайки совсем взбесились!

Взбесишься, станешь с опасностью для жизни пикировать на пассажирский пароход, чтобы подхватить крошки хлебного батона, если в великой реке Оби с каждым днем становится все меньше и меньше рыбы, если вода пахнет нефтью и химией, если мальки осетра погибают, еще не появившись на свет, если… Никита Ваганов сказал:

— Спасибо, Ника! Ты подарила мне заголовок и статью. «Бешеные чайки»! Неплохо для материала о загрязнении Оби. — И слегка так вздохнул: — Не первостатейного, впрочем, материала, но из-за заголовка я его таки накропаю, иначе — на-пи-сю! В этом же месяце…

… Статью «Бешеные чайки» Никита Ваганов напишет значительно позже, много лет спустя, и не на материале Оби, а Волги; он напишет, уже будучи редактором газеты «Заря», тряхнет, как говорится, стариной, поучит своих ребят работать наступательно, хватко, сильно…

По-медвежьи ступая, весь в белом, широкий и сероглазый, к ним подошел капитан «Пролетария» Семен Семенович Пекарский, остановился, покачиваясь с пяток на носки, протяжно сказал: