Обезьяна зимой

Кантен поставил на полку энциклопедию, так и не найдя в ней объяснения, с чего это Фуке сдвинулся на Испании — помнится, буквально бредил ею. Спору нет, попадались звучные словечки, но, сколько ни разглядывал Кантен цветные картинки, он не видел в корриде ничего романтического, если не считать бодрого марша из «Кармен», — бойня, она и есть бойня. Бандерильи почему-то напомнили ему бигуди, а бигуди навели на мысль о Сюзанне. Если эти острые, разукрашенные лентами копья, которые с размаху да побольнее втыкают в бок скотине, называются бандерильями, то Сюзанна давеча всадила в него парочку отменных бандерилий. Он до сих пор ощущал боль от рваных ран на загривке и бешено вскидывался, тщетно пытаясь стряхнуть мучительные воспоминания.

Сюзанна всегда и во всем стремилась к полной ясности, в Бога она не верила, и этот принцип заменял ей религиозные убеждения. Родители ее жили на земле, вдали от церкви, и предпочитали ее обрядам и таинствам стародавние крестьянские суеверия, потому и дочь свою они не приучили полагаться на высшие силы и доверять их произволу решение насущных вопросов, как делают многие люди. Уравновешенная по натуре, она долго обдумывала все стороны дела, перебирала разные доводы и сама выносила суждение, основанное на собственных, полученных от самой жизни заповедях, в которых добро и зло так же вещественно наглядны, как жара и холод. Такой бесхитростный метод не терпит никакой двусмысленности. Она подошла к Кантену, когда тот обозревал содержимое винного погреба, но не так, как раньше, когда по-хозяйски обходил штабеля бутылок, похожих на темные драгоценные слитки и словно бы налитых земляным соком; вместо свечи он держал ручку и составлял в школьной тетрадке длинный список, готовясь к осенней винной ярмарке; так отставной генерал командует войсками — не на поле битвы, а в кабинете, перебирая карточки с названиями полков: Бейшевельское — крупные потери, Померольское — требуется подкрепление, О-Брион 1945 года — объявить набор, Шамбертен 57-го — совсем еще молодь… Сюзанна заглянула в тетрадь через плечо мужа и со спокойным выражением не увядшего за время испытаний лица спросила:

— Ты уверен, что ничего от меня не скрываешь, Альбер?

Глухое эхо, казалось, затянувшейся за десять лет пропасти прозвучало в ее укоризненном, хотя и мягком голосе.

— Как я могу что-то скрывать, если ты меня ни о чем не спрашивала? — ответил Кантен, подняв на нее тяжелый взгляд.

То была первая ошибка Сюзанны: теперь Кантен, считавший, что она ему полностью доверяет, догадается, что все эти годы она была настороже и ее не покидали тревога и подозрения.

— Я в тебе нисколько не сомневаюсь, — сказала она, — потому что знаю твою порядочность, честность и гордость. Но почему ты не сказал мне, что был у Эно? Что случилось? Ведь ты туда столько лет не заходил.

Оп! Кантен почувствовал себя так, словно сам очутился в пузатой бутылке, которую это тихое создание неизвестно по какому праву просвечивает лучами своей чистой совести.

— Пошел, потому что разозлился, пить не собирался, не бойся.

— Я и не боюсь.

— А зря. Как там говорится?.. Зайдешь в церковь — и уверуешь. Ну а зайдешь в кабак — напьешься. Это уж точно.

— Я знаю, что месье Фуке пьет у Эно.

— Вот я и говорю.

— И что же делать?

— Снова открыть наше кафе, привести его в порядок и начать торговать спиртным.

— Ты с ума сошел! Мы уже отвыкли, да и не выдержим такой нагрузки. Пожалуйста, Альбер, не поддавайся влиянию месье Фуке!

— Фуке и не думал просить меня ни о чем подобном, он найдет, где погулять, будь спокойна. А уж чтобы он на меня влиял!..

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Он разбудил в нас то, что, казалось, уснуло давно и навсегда. Это случилось сразу, как только он появился. И дело не в нем самом, он не виноват. Мы, можно сказать, только его и ждали.

— Кого? Этого парня?

— Ну да, этого мальчика. Мне ведь тоже не хочется, чтобы ему у нас разонравилось и чтобы он нас разлюбил. Ведь он привязался к нам, это видно. Но как бы дело не зашло слишком далеко. Нам с тобой было так хорошо.

— Пока что дошло только до того, что нас кормят фаршированными рулетами, — сказал Кантен, вновь обретя хладнокровие.

Он рассказал жене о затее Фуке. Сюзанна поначалу воспротивилась, но в конце концов сдалась. Однако принять угощение и обедать отдельно было бы некрасиво, и она решила по такому случаю пригласить постояльца в маленькую столовую на хозяйской половине. На свой лад она тоже выбирала меньшее из зол: лучший способ победить беса — это посадить его за свой стол.

— В общем, я вижу, — сказал Кантен, — ты все время думала об одном и том же, хоть вслух мы с тобой на эту тему не говорили.

— Только по ночам, клянусь тебе, днем у меня таких мыслей не было, сегодня первый раз. Но ночью, когда оживают страхи и я слышу, как ты грызешь свои леденцы, иной раз задумываюсь, почему все же ты вдруг исправился… может, хоть отчасти из любви ко мне.

— Оставь в покое мои леденцы. Я давно уж мог бы без них обойтись. Просто привычка.

— Ну это же как лекарство…

— Нет, у меня остались одни привычки.

— Что плохого, если они безобидные! — сказала Сюзанна и отошла от него.

Ей стало легче, оттого что она выложила все начистоту, противник обезоружен, теперь не страшно повернуться к нему спиной, прямой и незрячей. А ведь еще немного — и Кантен готов был эту прямоту возненавидеть.

«Вот Фуке, — думал он, оставшись один, — не скован привычками. Во всех его поступках есть живое обаяние сиюминутности, он совершает их по наитию. Доже — вот кого он мне напоминает, — матроса, у которого не было никаких специальных знаний, у Фуке тоже нет, если не считать умения по части фаршированных рулетиков. Зато этот Доже легко ориентировался в джунглях, полагаясь только на инстинкт, тогда как мы, при всей своей военной подготовке, постоянно попадали в окружение. Привычка — это топтание на месте до самой смерти».

Сюзанна, в сущности, была права: Фуке действительно искушал ее мужа, но искушение заключалось не в спиртных напитках, а в хмеле вольной жизни. Заскорузлого на вид Кантена всегда привлекала душевная тонкость, и причуды Фуке как нельзя лучше отвечали его представлениям об утонченной натуре: внезапная отрешенность, одинокие прогулки у моря, испанские грезы с кровавыми аренами и атласными плащами; гордое безрассудство, которым блистал подвыпивший молодой парижанин; живущее в нем странное существо, проявляющее себя, лишь когда он сам исчезает.

На днях Кантен тайком, держась поодаль, пошел следом за Фуке, увидел, как он сидит среди скал и смотрит на играющих детей, и решил, что с помощью этого умиротворяющего зрелища бедняга пытается одолеть пагубную страсть. Сегодня же хозяин под предлогом проверки труб зашел в номер своего постояльца, не потому, что хотел вторгнуться в его личные владения, а потому, что, как ему вдруг подумалось, это единственное место в доме, где легко дышится. Другой причиной был и некоторый вызов Сюзанне — Кантен направился сюда вскоре после разговора с нею. Пользуясь отсутствием жильца, он задержался и украдкой огляделся по сторонам: не признаваясь самому себе, он искал на всех предметах — на расческах и щетках, на подушке, на приколотых к стене картинках и даже на закрытом дорожном несессере — какие-нибудь приметы авантюрной, страстной души, которая должна обитать в этой комнате. Еще недавно Кантен счел бы такое любопытство позорной изменой самому себе, теперь же эти угрызения были пройденным этапом, и он, как большинство людей на свете, был не прочь подглядеть, как живет ближний: не тайны выведать, а просто лучше разобраться в нем. Обруч, скреплявший сердце Кантена, лопнул, и предстоящее появление Фуке в маленькой хозяйской столовой было тому окончательным доказательством.

Первый раз переступал Фуке порог этой каморки, прежде он лишь мельком видел супругов через полуоткрытую дверь: Кантен сидел в рубашке без пиджака, положив локти на стол, и покорно слушал длинный монолог Сюзанны, пытавшейся его расшевелить. В столовой не было окон, что произвело на гостя гнетущее впечатление; не в духоте дело — он словно проник в тесное хранилище сокровенных мыслей хозяев. Глухая стена, к которой лепилась мебель черного дерева, была та самая, что огораживает крепость частной жизни и за которую не проникают непрошеные взгляды извне. Но никакие душевные изгибы и переливы не сказывались в убранстве этого логова, оно больше походило на каюту-времянку, которую капитан устраивает себе прямо на мостике, чтобы, и отдыхая, следить за ходом судна; скудная обстановка, все только самое необходимое, и лишь одна вещица говорит о вкусах хозяина: какой-нибудь медальон, амулет, личный компас, несравнимый с большими корабельными, зато служащий ориентиром штурвалу души. Здесь в такой роли выступали потрепанная карта Китая и любительская фотография, вся в трещинках от долгого лежания в бумажнике: группа веселых молодых ребят в матросках на берегу бурной реки, вокруг полевой пушки… еще барометр, календарь, проволочный крючок с нацепленными на него счетами — и все.