Однажды днем, а может быть, и ночью

Обычно в эти ранние утренние часы Рамона сонно произносила «бэби», не открывая глаз.

И мурлыкала «банана», и томно тянулась к нему, такая красивая. А вместо этого здесь торчат трое этих идиотов из Альзергрунда [61], двое мужиков и баба, оделись, словно в тропики собираются, потеют, измученные, но счастливые, ждут, что сейчас с ними произойдет что-то яркое и необычное.

Первая, кого он вычислил, была Роза Земмеринг. Наверняка псевдоним, а на самом-то деле какая-нибудь Нудельхубер. Его еще в Вене предупреждали, какая она склочная. И он нисколько не удивился, когда именно эта тетка первой до него добралась.

А он сказал: «Я так рад! Хорошо долетели? Вы наверняка устали, сейчас поедем в отель», — и так далее, и чуть было снова не заснул.

Роза Земмеринг тотчас же отметила свое первое впечатление для досье, которое собиралась предъявить кому следует в Вене, и, чтобы все записать, сначала прошла в туалет, смотря по сторонам с невинным выражением, словно действительно всего-навсего ищет туалет, все повторяя себе под нос: «Пойду-ка я посмотрю, вдруг тушь потекла».

Если он с ними не заснет, это уже будет подвиг.

Вероятно, Роза быстро-быстро записала все, что бросилось ей в глаза: во-первых, что руководитель туристической группы еще в аэропорту, встречая делегацию, спал на ходу; во — вторых, что делегация вынуждена была сама во всем разбираться, и в-третьих, что она, Роза, взяла на себя обязанности экскурсовода и даже хотела дать остальным указания в микрофон, но он не работал.

Потом Маринелли все-таки пожалел эту тетку, признав, что она трогательно заботится о попутчиках, совершенно беспомощных, впервые пересекающих Атлантику и, наверное, не приспособленных к жизни в тропиках, а может быть, и к жизни вообще, и об их багаже, — и отметив при этом, что она время от времени посматривает на него. Он ведь слабак, а она такая ловкая и уверенная в себе. Она одна дала носильщикам чаевые, пока писатели неподвижно и безжизненно сидели в глубоких мягких креслах, тупо уставившись в пространство с таким видом, словно хотели сказать: «Мы едва долетели, чуть живы, какие, к черту, чаевые, отстаньте от нас!»

До центра города они добрались только через час, прибыли в сумерках, поэтому даже аэропорт предстал перед ними утопающим в мистическом матовом свете тропиков, а Земмеринг улыбалась. Ему сразу же стало ее жалко, и он понял, что это начало новой любви.

Сначала он про себя называл ее «эта ужасная тетка». Но она с такой готовностью бросалась ему на помощь, так трогательно заглядывала ему в глаза…

Францу вменялось в обязанности еще и фотографировать делегацию. Поручение не из легких. Они, собственно, были нефотогеничны, да к тому же еще повторяли, что не хотят фотографироваться, и делали все, чтобы спрятаться от камеры, но втайне были уверены в своем неотразимом обаянии, хотя снимки, кажется, подтверждали распространенное мнение, что писатели плохо выходят на фотографиях. Двое довольно бледных толстяков, которых он мог бы пощадить и не мучить фотосъемкой — пусть себе пишут книги. Да еще Роза, у которой впервые в жизни был несчастный вид робкой, застенчивой и отчаянно пытающейся преодолеть свою застенчивость провинциалки. Такое не враз и сфотографируешь.

Микроавтобус с шофером был рассчитан на целую группу, но толстяки вскоре уже бродили по Гаване, шатались по пляжу, как некогда Франц, и плюнули на программу поездки. Ему предстояло возиться только с Розой Земмеринг. «Ты тоже себе кого-нибудь подцепишь», — сказал один писатель другому, которого Франц в первый же вечер застал с двумя сестренками, одной белой, другой черной.

«Я и не предполагала, что троемогут такдействовать на нервы», — говорила посол Австрии на Кубе. Они еще из Вены забрасывали депешами министерство иностранных дел, докучали послу и еще в зале ожидания потребовали встречи с великим лидером, а Роза, не успев пройти в аэропорту таможенный контроль, мертвой хваткой вцепилась во Франца.

Но потом они, все трое, чинно сидели в креслах в первом ряду рассчитанного на двадцать пассажиров автобуса, предоставленного им на все время поездки посольством Австрии, и делали вид, будто не замечают облегающей трикотажной одежды-стретч на кубинцах.

Но всего через день эти двое станут высматривать в толпе шлюх и разведывать, как бы к ним подъехать.

Так быстро Роза никогда не влюблялась. Она вызывала у Франца искреннюю дружескую симпатию, но он и представить себе не мог, что когда-нибудь, пусть даже в шутку, а не всерьез назовет ее в постели «сукой», хотя это словечко, как ласковое прозвище, то и дело слетало у него с языка. Площадь Революции, мимо которой они сейчас проезжали, с голубыми деревьями, название которых он так и не узнал, в тот год была главным местом проведения содействующих взаимопониманию между народами встреч и саммитов и третьим, после небогатых туристов и валютных переводов из Майами, источником пополнения государственной казны в социалистической Кубе. Без долларовых вливаний кубинской социалистической модели быстренько бы пришел конец.

Туристкой Роза будет потерянно блуждать по Малекону, тщетно пытаясь понять, зачем она сюда прилетела, почему она так страдает, — уже осознав, что едва ли может рассчитывать на взаимность. Роза Земмеринг вечно ждала от мира чего-то, чего, может быть, никогда не бывает.

До конца поездки, где бы она ни кончилась — в Мюрццушлаге или еще где-нибудь, — она Не выдержит.

Он то и дело засыпал. На мгновения просыпаясь, он, как в кошмарном сне, видел лозунги и транспаранты, причем некоторые просто ошеломляли, например: «Социализм или смерть!» — а тем временем они обгоняли на шоссе автобусы, до отказа забитые апатичными, безразличными ко всему кубинцами в пестрой одежде, и точно рай, но только для свиней, которые не прочь прижаться в толпе к незнакомой женщине.

Вскоре на бледных венских лицах можно было прочесть разочарование первыми впечатлениями. Что Гавана, что Вена — никакой разницы… Ведь и в Вене ни свет ни заря ходят переполненные автобусы. А дорожные рабочие? И в Вене люди живут на социальное пособие, да целые отряды таких, это они в самые холодные ночи — в Вене-то с ее континентальным климатом — ломами колют толстый, чуть ли не полярный лед на улицах, переходящих в междугородние шоссе, и на оживленных переулках исторического центра города, по ночам, подумать только… И здесь то же самое — там и сям мелькают за окнами автобуса дорожные рабочие, целые отряды, понукаемые, как в древности, надсмотрщиками, вооруженными дубинами и, очевидно, имеющими право наставлять ленивый сброд на путь истинный. Словно отдельная личность — собственность народа.

От такого сходства двух миров Роза впервые за эту поездку пришла в ужас, но промолчала. Все было как зимой в Вене. Вот только здесь жарко. В ближайшие десять дней Роза каждый раз со вздохом констатировала: температура тридцать пять градусов по Цельсию, влажность воздуха девяносто пять процентов, словно ощущения можно передать в цифрах.

Вскоре, когда их торжественно встречали в многолюдном холле отеля, она повторяла, как ей нравится свежий запах сигар, и, подумав, они с Францем решили, что все дело тут в климате. Она не запрещала Францу курить. «Курите, курите, — твердила она, — нет, я сама не курю, но запах дыма мне нравится. Мой отец курил до самой смерти, практически на смертном одре. В Европе сигары без хумидора [62]портятся, а здесь, кажется, вся страна один огромный хумидор». И еще здесь, в холле отеля, впервые прозвучало имя Че Гевары, которое им суждено было не раз услышать в ближайшие дни. А еще они впервые увидели прекрасный портрет Че Гевары. В Риме и других местах паломничества существовало по крайней мере множество святых; здесь, в Гаване, как им вскоре предстояло убедиться, был один-единственный — Че; его атрибутами были Калашников, сигара и красивое лицо, а вместо нимба его украшал берет со звездой. В остальном он напоминал Иисуса с картин девятнадцатого века. Значит, так выглядел Спаситель? Она знать ничего не хотела о Спасителе с Калашниковым в руках и с лозунгом «Социализм или смерть!».