Однажды днем, а может быть, и ночью

Оказалось, что он действительно ее любит.

Прошел уже почти месяц, а он палец о палец не ударил. Ни на один факс, пришедший в отель, он не ответил. Постепенно в его прекрасном сне засквозили тени кошмаров.

Почти каждый день они на такси ездили на пляж имени Патриса Лумумбы.

Давай чуть-чуть пройдемся по берегу…

Скоро ему придется встречать в аэропорту делегацию австрийских писателей и показывать им Кубу. До начала мученичества остается еще месяц. На обочине Малекона какой-то негр продавал не новые, но чистые трусы фирмы «Кельвин Кляйн»: озираясь, достал из полиэтиленового пакета и предложил Францу Маринелли.

Ему вспомнились его старые купальные трусики со значком сдавшего нормативы по плаванию вольным стилем и по комплексному плаванию — две волны на голубом фоне, — теперь он пожалел, что не знает, куда они делись вместе со всеми этими годами, ведь были же они? Или нет?

Назавтра они собирались перенести поросят на новую квартиру.

Без сомнения, он выбрал Кубу еще и из-за сигар. Каждый день он курил свои любимые гаванские сигары, иногда в перерывах между объятиями; если сигара гасла, Рамона брала ее, глядя ему прямо в лицо, и снова прикуривала, а Франц в это время ее фотографировал.

Он хотел фотографировать только Рамону, и ничего больше.

Теперь они поселились в старом городе, на верхнем этаже, в квартире с дверью, выходящей на крышу-террасу, где поросята росли так быстро, что Франц стал их побаиваться. Перед жизнью он был беспомощен, как перед морем.

В свой сороковой день рождения он наконец-то начал серьезно изучать испанский. Его двадцатилетняя учительница лежала на нем обнаженная и заставляла его повторять за ней слово «corazon» [55]. Такое коварное слово, нечестно с него начинать, его было трудно произносить еще и потому, что он почти задыхался от страсти, ведь она была так близко. Рядом с ним лежала женщина, которая записала у него блокноте: «I will wait for you all my life and today for your call at 7.30 — Ramona» [56].

Ему казалось, что до сих пор в его жизни не было ничего, кроме мелькания машин, запаха бензина, серых бетонных построек, какой-то ненужной, пустой суеты. Ничто в прошлом не имело смысла.

Но теперь все было легко и несказанно прекрасно. Вот только он не знал, как об этом сказать по-испански.

Ноутбук лежал на постели, ведь стола не было, а старый, завывающий кондиционер не работал, потому что в розетку он включил ноутбук. Только в постели он мог писать — вести свой кубинский дневник. Рядом лежала Рамона, обнаженная, еще дремлющая, и у него были все основания полагать, что началась его вторая весна. Единственная и неповторимаявесна или еговесна, безразлично, как назвать ее в рукописи. Ее тело было для него неиссякаемым источником вдохновения, и, любуясь им, он легко, без усилий сочинял целые фрагменты текста, которые тут же переносил в компьютер.

Город был серый, ни бугенвиллей вдоль стен, ни листьев дикого винограда, размером с фиговый лист, на стенах. Цвели не растения, а люди.

Поначалу любовь к Рамоне была могущественной стихией, и он боялся, что она его погубит. Но вскоре это чувство стало привычным, тем, до чего можно было лениво дотянуться, как до дешевой сигары или пластиковой бутылки с минеральной водой. Теперь его музами были сигары, минеральная вода, Рамона под боком и воспоминание о том, как это произошло в первый раз в темном подъезде на улице Калле Обисбо, в здании Комитета по защите революции в историческом центре Гаваны, и вот уже чудно запели петухи, которых он не слышал целую вечность, подумать только, это в Гаване-то, в городе его мечты, и море было совсем близко, рукой подать.

Только яблок не было. Яблоки были райским плодом, которого на Кубе не водилось. Яблоки были кубинскими бананами, а снег — сном, погружаясь в который затихает весь мир, и мы с тобой под одним одеялом тоже.

Все было не совсем так, как в первый день.

Но они снова и снова просиживали ночами до рассвета на скамейке в парке между отелем «Инглатерра» и отелем «Плаза», тесно-тесно прижавшись друг к другу, и поэтому стражи революции не замечали, что Франц — иностранец, которому запрещено обниматься с кубинками.

Разбуженная доносившимся из-за стены шумом, особенно когда по соседскому телевизору раздавался выстрел и кого-то опять убивали, она, не открывая глаз, томно мурлыкала «бэби» и снова засыпала. Несомненно, на свете существовали и другие красавицы, именно в этот миг мурлыкавшие «бэби». Вероятно, таких были тысячи. Но он был единственный, кто это слышал.

Кубинцы по-прежнему просиживали по полночи на пороге своих домов, одни — чтобы не мешать любящим, другие — потому что у них не было телевизора или он опять сломался.

Жизнь в Гаване теперь не была таким блаженством, как вначале, когда он впервые увидел, какие старые здесь телевизоры, какое нечеткое изображение и какие довольные зрители. Он уже порядком насмотрелся квартир, обитатели которых только что не молились на телевизор, обрамленный, как центральная часть алтаря, фотографиями Че, а то и Кастро, а еще изображениями Мадонны и святого Лазаря, вселявшего надежду в тех, кто утратил все, даже самих себя. Вот ведь Лазарь умер, а потом…

И все это в Гаване, городе, который неизбежно накладывал на тебя свой отпечаток, в Гаване, некогда белой и темно-розовой, а теперь серой, как Хузум, и даже еще серее. Только по вечерам, примерно в то время, когда «заря золотила ясных небес края», как в «Голубке» [57]пока еще не совсем стемнело, в Гаване, лежащей в руинах, словно после бомбардировок, пробуждалась жизнь: выжившие возвращались и сколачивали из досок, найденных в развалинах, какие-то домишки, и вот уже что-то неожиданно расцвело, и появились на улицах стайки девушек, соблазнительный наряд которых можно было извинить тем, что им больше нечего надеть, и тем, что Гавана еще живет.

Тем временем свиньи еще подросли, тихие, не доставлявшие им с Рамоной особых хлопот, поскольку были привязаны синтетическими шнурами к водопроводной трубе и получали седативные препараты, похоже содержащие еще и гормоны роста. Развивались они хорошо.

Но вначале переезд на крышу-террасу был сопряжен с некоторым риском. Лидия из Комитета по защите революции весь день напролет просиживала на стуле у подъезда и могла что-то заподозрить. Тогда-то Рамона и вспомнила, что Франц привез из Вены давно просроченные седативные и болеутоляющие средства: они усыпили свиней убойной дозой лекарств и в корыте, прикрытом пальмовыми листьями, отнесли наверх, на крошечную плоскую крышу, в уголок, куда никто не мог заглянуть. Зато Маринелли с этой крыши-террасы мог окинуть взглядом Гавану, неподвижную, неизменную, словно спящую и придавленную тяжелым сном.

Если бы стражи революции, неусыпно патрулировавшие улицы с 1961 года вкупе с домовым отделением Комитета по защите революции, узнали про свиней, то забрали бы одну в качестве отступного. Вероятно, свиней давным-давно обнаружили. Скоро выяснится, какую долю они потребуют.

Свиней держали в закутке размером с детскую кроватку, а когда их кормили, Рамона включала телевизор на полную громкость; впрочем, он и так целый день работал. Чаще всего послушные и воспитанные свинки спали. А в Гаване все равно некуда было деться от шорохов и запахов.

Свиньям каждый день подкладывали в корм по таблетке из большой упаковки, два года как просроченной. Иногда они даже на корм не реагировали или засыпали, поглощая еду. Две таблетки этого седативного препарата, согласно аннотации, вызывали остановку сердца. Поэтому свиньям давали в день по полтаблетки и они «вели себя безупречно», как выразился бы Генри. Так свиньи и росли, не подозревая, что близится час их заклания, когда «они будут совсем болыпенькие», как выражаются свиноводы в Тироле. А молодые петушки радостно кукарекали под утро, словно у них тоже вся жизнь впереди.