Ромео, Джульетта и тьма

Портной опомнился и начал извиняться:

Полно работы, — с горячностью лгал он, — мы совсем запарились, но если б вы, дорогой господин, послезавтра… или лучше — в понедельник… если вам…

Добро, — пробормотал Рейсек с набитым ртом. И великодушно добавил: — Я подожду. Но не долго. — Он с трудом поднялся и предложил всем по очереди конфеты из открытого кулька. — Угощайтесь, приятели, отличные конфеты.

Чепек, все время сохранявший угрюмое молчание, что-то буркнул, но конфеты не взял. Мастер заколебался, но отказаться не отважился. Он робко влез рукой в пакетик, виновато взглянул на Чепека, который сидел, повернувшись к нему спиной, и, казалось, ничего не видел. Портной облегченно вздохнул.

— Благодарствуйте, — шепнул он едва слышно. Заказчик шагнул к дверям, щедро рассыпая слова добрососедской любезности.

Когда за ним захлопнулись двери, Чепек не смог отказать себе в удовольствии и заметил, не сморгнув глазом:

— Смотри не подавись!

Ни одна из отпущенных им когда-либо шпилек не уязвляла мастера так сильно, как эта сухая фраза. Л тут еще жара и нервное напряжение совсем доконали старого добряка. Он вспылил.

Что? — выкрикнул он фальцетом. — Что тебе надо? Оставь меня в покое! У меня семья, сын… Я его вырастить хочу… И больная жена… Тебе этого… тебе этого никогда не понять!

Пойму, Лойза, — с необычной мягкостью ответил Чепек.

Ты хочешь сделать из меня коллаборациониста? — трясся портной, чуть не плача от гнева. — Ну что из того, что я собираюсь сшить ему эту тряпку? Конфетка? Она не поможет немцам выиграть войну. Какой из меня борец, герой! Я не могу себе этого позволить…

Должен! — твердо перебил его Чепек. Он отбросил не дошитый пиджак. — Хоть раз в жизни должен! Даже если от страха наложишь в штаны. Либо пан, либо пропал! Иначе ты подлец. Я тоже не Яношик, поверь! [9] Но бывают моменты, когда человек должен доказать, что он действительно человек, что он может смело смотреть в глаза порядочным людям.

— Что… что ты… ради всего святого… городишь?

Чепек встал, обнял портного и, поддерживая как лунатика, отвел в уголок. Ему было немного жаль этого старика с сантиметром на шее.

— Слушай, — зашептал он. — Я не хотел пугать тебя, но что-то мне все это не нравится, лучше уж расскажу, пока не поздно…

Павлу показалось, что домой вернулся какой-то новый человек. Отец приплелся на кухню с пепельно-серым лицом и бегающими глазами, руки, как плети, повисли вдоль тела; тихонько сел на свое местечко, робко шепнул обычное приветствие, тщетно пытаясь улыбнуться.

Он быстро опустил голову над тарелкой дымящегося картофельного супа. Не стал, как обычно, искать газету, не включил радио. Было видно, что он всеми силами пытается удержать на лице обычное миролюбивое выражение, но актер он был плохой… Ложка танцевала в дрожащих пальцах.

— Что с тобой? — спросила жена.

Он вздрогнул, поднял лицо, слабо улыбнулся.

— Ничего, Марженка, ничего… Что со мной может быть? — повторял он глухо, опустив глаза в тарелку. — Меня что-то сегодня… лихорадит немного.

Я заварю тебе липовый чай.

Нет… не надо! Я пойду прилягу.

Они поужинали молча, портной низко склонил голову, избегая глаз сына, морщинки на его лице дрожали от волнения.

Павел слышал его прерывистое сиплое дыхание. Наверное, отец действительно болен. Но что-то витало над ними. На комоде тикал будильник, и его торопливые шаги перекликались со звоном приборов. Ужасная, душная тишина.

Ружа прислала нам копченого мяса, — нарушила тишину мать.

Гм-м-м… она очень добра. Кончится война, и мы, наверное, сможем ее отблагодарить.

— Ты почему не ешь?

— Не могу!.. У меня сегодня что-то аппетита нет, — извинялся оы, стыдливо моргая глазами.

И вдруг вздрогнул от испуга, ложка звякнула о тарелку.

— Кто-то стучится в дверь, вы слышите? — спросил он, заикаясь, и попытался встать. Ноги под ним подломились и вернули тело обратно на стул.

Кто это к нам так поздно? — удивилась мать.

Я ничего не слыхал, — заявил Павел.

Он встал, вышел в темную переднюю и рывком отворил дверь на лестницу.

Слух не обманул отца. За дверями стояла соседка. Она зашла попросить гладильную доску. Свою они прожгли утюгом. Ее приход и сетования на неосторожность дочери, которая — бестолочь этакая — сожгла доску, немного разрядили тяжелое молчание и помогли Павлу в его обычном разбое. Соседка отвлекла мать, и он успел отворить кладовку и отхватил еще пару ломтей хлеба. На полочке он заметил грудинку, завернутую в бумагу. Она была не начата, и резать ее Павел не отважился.

В своей комнате Павел переоделся в любимую клетчатую рубашку, вытащил из шкафа книжку, привычно провел ногтем по прутикам птичьей клетки и приготовился незаметно удрать, чтоб избежать осуждающего взгляда матери.

В полутемной передней его внимание привлек беленький сверток, что лежал на шкафчике у самых дверей на лестницу. Минуту назад его не было. Это он знал твердо. Павел удивленно ощупал бумагу, развернул и увидел в полумраке толстый кусок жирной грудинки и два ломтя хлеба. Он ничего не мог понять.

И лишь обернувшись, в ужасе заметил, что в дверях темной тенью стоит отец, сдерживает дыхание, молчит. Павлу показалось, что старик стал меньше ростом. Он вскрикнул от испуга.

— Отец…

— Тшшш..! — прошептал в страхе портной и ткнул пальцем в сторону кухни: жена все еще разговаривала с болтливой соседкой.

Возьми с собой!

Отец… Ты знаешь?.. Ты знаешь?..

— Молчи! Ради бога молчи! — перебил его отец отчаянным голосом, испуганно ухватил за плечи и потряс, будто желая разбудить, предостеречь от необдуманного шага. — Мама не должна ничего знать, слышишь! Ничего! Ничего! Она больна, у нее слабое сердце… Я тоже ничего не знаю… Не хочу знать! Лх… Идем в твою комнату… Нам надо поговорить… Как быть дальше, боже мой, как быть дальше!

В тот вечер Павел мчался по сумеречным улицам, словно сбросив с себя непомерную тяжесть, которую влачил до сих пор один, без чьей-либо помощи. В нем слабо тлела надежда. Ногами овладело отчаянное нетерпение. Скорей! «Не так быстро, лечу как сумасшедший, люди оглядываются», — думал он, а сердце стучало, раз-два, раз-два, подошвы ударяли о мостовую, все еще теплую от дневной жары. Он казался сам себе легче от сладостной тяжести пакета. Какая-то внутренняя сила подбрасывала его, он мог бы без труда вознестись и поплыть по воздуху, словно сухой лист, словно птичье перышко.

Вот она, улица, вот их старый дом. Кошка в нижнем окне лениво зевнет, когда он пробежит мимо. Вот тяжелые ворота с медной ручкой, ребенком он никак не мог до нее дотянуться. По деревянной спирали лестницы он мчится как ветер, не дыша, через три ступеньки, и останавливается лишь у самых дверей. Надо успокоиться.

Он стоит перед дверью, стараясь дышать ровно, переводит дух.

И тут в призрачном свете синей лампы вдруг замечает на дверях какой-то рисунок. «Нет, это мне кажется!» Он подходит совсем близко, но опять ничего не может разобрать. И несмотря на это… Рисунок явственно выделяется на дверях даже при слабом свете.

Павел оглянулся, чиркнул спичкой. Холодный ужас пронизал его до самых костей.

На дверях нацарапана шестиугольная звезда. Мелом, неуклюже, тяжелой рукой. Два кривых треугольника, один на другом. Небольшие, но так и бьют в глаза. Он оцепенел. Какие-то панические сигналы летят по телу. Как электрический ток. Что это значит? Случайность? Кто узнал?

Кто узнал? И почему… почему уже раньше… боже мой, я схожу с ума… Но почему все это… Конец… Скорее что-нибудь!..

«Jude» — резало ему глаза, раздирало уши, словно тысячи горластых репродукторов. Все в нем оборвалось — осталась горсточка пепла, словно вспыхнула и сгорела магнезия: ффф — и улетела! Это конец!

Он схватился за голову. Протер глаза, сверток с хлебом выскользнул, стукнулся об пол. Павел опомнился. Довольно! Не думать! Завтра все кончится! Все!