Смерть на фуршете

— И с литературой тоже! — подхватил Караванов.

— Точно! — согласился Трешнев. — Остались бы только писатели-аскеты и писатели-патриоты.

— Да, Комсомольский проспект, упади метеорит в этот зал, наверное, уцелел бы, — предположил Караванов.

— Но главное, остался бы в живых наш президент, встречающий сейчас жену в Домодедове! — с пафосом воскликнул Трешнев. — И он бы восстановил нашу Академию фуршетов… — Мигом перешел на гражданско-панихидный тон: —…в память о всех нас, беззаветно здесь павших, даже не дойдя до рубежа последнего нашего фуршета…

— Ведь и халявщики тоже погибнут!

— Еще бы! У каждой тусовки свои халявщики, и сегодня все они устремились сюда! Кстати, ты из наших оглоедов кого-то видел? Я, куда бы ни пришел, первым встречаю Позвонка и успокоенно улыбаюсь: все будет в порядке!

— Не всегда это сбывается! На «Норрке» и Позвонок был, и все последующее было…

— Сегодня я его не видел.

— И я не видел. Значит, повезет не только нашему президенту, но и Позвонку тоже. Совместными усилиями они восстановят структуры и честных фуршетчиков, и хитроумных халявщиков!..

— Но Амазасп Гивиевич с нами…

— Да, все мы в одной лодке, на одной мишени безжалостного метеорита. Хотя, когда Амазасп сейчас мелькнул, я даже порадовался: как ни ставь преграды, они все равно просачиваются.

— Правда, если не появится метеорит, здесь особенно праздновать будет нечего — ни ему, ни нам. Берестовский перестал финансировать «Фурор», и эта церемония, как все говорят, будет последней. На нее давал не он… Или не только он…

— Чем ответить на это? Только известной истиной: можно грабить нескольких людей долгое время, можно грабить многих некоторое время, но нельзя постоянно грабить всех. Когда в середине девяностых стали взбивать пену вокруг «Фурора» как самой-самой премии для самых-самых в нашей культуре, я, разумеется, разглядел, что из-за премиальных статуэток выглядывает свинячье рыльце с рожками, принадлежащее Платону Адамовичу Берестовскому. И химическим элементом под названием «сера» тоже заметно попахивает. Но, думал я, хрен с ними, с моими ваучерами, которые я отдал Платону Адамычу под его обещания вознаградить меня двумя «жигулями» на ваучер. Шесть «жигулей» на семью — неплохо, да? Все-таки он не совсем жулик, если решил поддержать отечественную культуру, хотя бы в лице ее отдельных, достойнейших представителей… Может, грезил я, когда-то и нашим «жигулям» придет очередь ко мне приехать, а я ими распоряжусь разумно и, может, сделаю даже добровольное пожертвование школе, где учился… Например, в пользу старшей пионервожатой или как она теперь у этих посткоммунистов-скаутов называется… Пущай раскатывает по своим служебно-личным делам… Или автокружку ДОСААФ, который вместе с аттестатом выдал мне права водителя третьего класса… Эх! — лицо Трешнева отуманилось личными воспоминаниями. — Но представь себе, Воля, с тех пор я сменил три автомобиля, однако же среди них «жигулей» ни разу не было, и Адамыч на мое автоперевооружение не прислал мне даже рубля… Вместо этого уехал… Отправился с семейством по примеру Карла Маркса и Владимира Ильича Ульянова вкушать черствый хлеб политической эмиграции в Лондон… Ты не задумывался, Воля, почему их всех так тянет в Лондон? Начитались Конан Дойла и хотят посетить музей Шерлока Холмса на Бейкер-стрит?.. Вижу по отсутствию реакции — ты не задумывался. И я пока не задумывался…

— Притом что, по общему мнению, английская кухня — худшая в мире, — заметил Воля. — Самая невкусная.

— Верно! Представляю, что там за фуршеты. И тем не менее покинул нас. Надолго, навсегда…

Вдруг в мягко льющуюся культурологическую болтовню-сплетню академиков среди шелестящих шумов, создаваемых прогуливающимся бомондом, ворвался грубый женский хохот:

— Я после «норрковского» фуршета шампанское боюсь пить. Продристалась капитально!

Ксения в состоянии возвращающегося ужаса обернулась на это резюме, произнесенное знакомым резким голосом.

Арина Старцева!

Финалистка «Норрки», автор романа «Вечер без тусовки», сегодня была в том же темно-фиолетовом берете, но в сочетании с золотистым комбинезоном и прозрачными босоножками на плексигласовой платформе. Даже внешним видом Арине удалось создать контраст со старинной живописью и скульптурами, наполнявшими музей. Что ж сказать о ее громогласной реплике — сопровождающем аккорде экстравагантного одеяния!

Увидев Ксению, Арина вдруг опешила и пробасила:

— Ой, я ведь вас, кажется, знаю!

Вероятно, за этой репликой стояло признание, что всех других в этом зале Арина не знает и потому позволила себе вспомнить в столь экспрессивной форме недавнее происшествие с собственной перистальтикой и громогласно сообщить о нем своим спутницам. Это были также Ксении знакомая Тамара, внучка писателя-ветерана Реброва, и какая-то невзрачная женщина, смущенно улыбавшаяся.

Продолжения разговора не получилось, ибо Трешнев, в локоть которого вцепилась Ксения, очевидно, никого не слыша, кроме себя, тащил ее дальше.

Огромный зал с картинами по стенам был заставлен мягкими стульями и превращен в место торжественного заседания. Впереди просматривалось капище действа — голый авангардный стол президиума с черными трубками-ножками, нелепо выглядевший в этом средоточии сокровищ веков, давно канувших в вечность.

— Где стол был яств… — вздохнул Воля. — Нет, не увидать нам за ним достославного Платона Адамыча! Только и остается, что утешиться прощальной трапезой…

— Как бы не подавиться! Видел, какое лицо у Александра Абрамовича?

— Трагическое. У А.А. всегда трагическое лицо.

— А я тебе скажу: нет! Обычно у него лицо диалектично трагическое, а сегодня в лице у него трагизм, я бы даже сказал, трагично инфернальный. Наверное, его уже предупредили… В том смысле, что этот стол, блистательно отполированный, — генеральная репетиция подхода к такому же столу фуршетному.

Они прошли совсем близко мимо маленького роста человека, впрочем, вполне атлетического сложения. Это, шепнул Воля, и есть знаменитый Герман Гурьевич Полоскухин. Тот самый, который, как на «Норрке» рассказали Ксении, помог православным фуршетчикам преодолеть противоречие между постами и застольями во время оных.

Теперь Полоскухин, при видимом отсутствии жены, вел разговор с маститым критиком Бенционом Матвеевичем Трудновым, автором телевизионных передач о литературе, которые не раз видела Ксения. Точнее, говорил Полоскухин, и Ксения остановилась, удерживая за локоть Трешнева и делая вид, что разглядывает картину «Сатурн, останавливающий свой бег в объятиях Венеры» неизвестного художника восемнадцатого века.

— …она меня спрашивает: «Как же ты идешь на фуршет, когда на таком же только что убили двух человек?!» А я ей отвечаю: «Во-первых, я иду не на фуршет, а на “Фурор”, куда не проникнут отморозки с улицы, как на “Норрку”…» Если бы вы видели, Бен, сколько там было всяческого сброда — от явных бомжей до клофелинщиц! «А во-вторых, — спрашиваю я ее, — что ты предлагаешь? Остаться дома?! Я помолился об убиенных, но это жизнь. Она не останавливается…»

Ксения, так и не разглядевшая картину как следует, потащила Трешнева с Каравановым дальше.

— Я стоял поблизости от Полоскухина в очереди на проход сюда, — сказал Воля, — там он рассказывал кому-то с душераздирающими подробностями об убийстве Горчаковского и Элеоноры… Но откуда он знает? Его же позавчера, ты говорил, упившегося увела домой жена…

— Ну, правильно. Убил. Напился. Увели… — Трешнев улыбнулся. — Считай, это моя неудачная шутка. Но, так или иначе, у Гурьевича особая слава. В литературных кругах всегда знали: если надо быстро распространить какую-то новость или слух, расскажи Герману. Через день это вернется к тебе уже из уст довольно условно знакомых людей…

— Правда, сильно преображенным… — вставил Воля.

— Увы! Что есть, то есть. Таковы издержки при курьерской скорости распространения информации. Вообще, он рассказчик блистательный. Много лет проработал в центральной прессе и набит всяческими историями из жизни газетчиков и литераторов.