Вечные любовники

— Я не рискнул тебе сказать, — буркнул он. — Я пытался, Анджела. Весь вечер хотел тебе сказать, но не смог. Подумал, а вдруг ты уйдешь…

Они вышли из «Кофейного зерна» и, жмурясь на холодном ноябрьском солнце, двинулись по Гровнер-сквер. Ухоженные цветочные клумбы. Те же самые люди, что вчера вечером спешили домой из контор, утром торопились обратно в конторы, а днем выбегали в кафе и рестораны перекусить, теперь вновь устремились в свои офисы.

— Я люблю тебя, Анджела, — сказал он, и ей опять показалось, что происходит нечто невероятное, что ей снится сон. Но она знала — то был не сон.

Они шли, держась за руки, и ей вдруг вспомнилось, как накануне из «портшеза» звонил жене мистер Гемп, как он сердился и врал. Она представила себе жену Гордона Спелла: суровая женщина, следит за порядком, не дает ему курить в жилых комнатах, из-за нее он не стал поп-музыкантом. Она конечно же старше Гордона Спелла, волосы у нее совершенно седые, а лицо — как у амбарной крысы из детской книжки, которую когда-то читал Анджеле вслух отец.

— Она, можно сказать, инвалид, — рассказывал Гордон Спелл. — Все время болеет, нервы никуда не годятся. Развода она не перенесет, Анджела… Не хочу уподобляться Алеку Гемпу, морочить тебе голову…

— О Гордон!

Отвернувшись, он сказал, что повел себя с ней дурно. Когда у тебя дома жена и дети, нехорошо влюбляться в другую женщину. И он не хочет, чтобы она ждала его, как уже двадцать три года ждет Гемпа Пэм Айвигейл.

— Любовь моя, — сказал он.

Кусок льда в животе растаял, щеки и шея перестали гореть. Он обнял ее, одной рукой гладя по волосам, а другой — прижимая ее тело к своему. Он что-то прошептал, но она не расслышала — а впрочем, слова сейчас значения не имели. Прохожие во все глаза смотрели на них: странно было видеть людей, целующихся при свете дня, да еще на Гровнер-сквер.

— Любовь моя, — повторил он.

Из-за холода все дефекты ее кожи выступили наружу: под густой косметикой проступили прыщи и рубцы от угрей. И глаза от холода покраснели, воспалились. Сейчас она напоминала ему Гвинет Беркетт, девушку, которая работала в К. С. & Е. три года назад.

Они вернулись в офис. Он отпустил ее руку и теперь держал за локоть. В лифте он сказал, что встретятся они в половине шестого, и поцеловал ее — в кабине, кроме них, в это время никого не было. Губы у него были влажные, полуоткрытые. Так, как он, ее еще никто не целовал. Это был не просто поцелуй; казалось, он вкладывает в него всего себя.

— Ужасно тебя люблю, — сказал он.

Остаток рабочего дня она продолжала думать о том, что с ней происходит нечто совершенно невероятное. В этом была какая-то тайна, поразительная тайна, которая, чем больше она вдумывалась в происходящее, в факты, становилась все более поразительной. Да и факты были поразительными сами по себе: ничего подобного в ее жизни прежде никогда не бывало. Девушки, работавшие в К. С. & Е., ходили из офиса в офис по зеленым ковровым дорожкам в броских, модных платьях и блузках: безупречный маникюр, фарфоровая кожа. В своих замшевых сапожках или туфлях на платформе они выходили в обеденный перерыв в «Кофейное зерно», где становились в очередь в салат-бар, а в пять минут седьмого уже стояли у стойки в «Гербе». Лица у них были красивее, чем у нее, тела — более гибкие, руки и ноги — более ухоженные. И тем не менее его выбор пал не на них, а на нее.

Она лениво просматривала картотеку, пытаясь вникнуть в свои обязанности, без всякого интереса читала вторые и третьи экземпляры писем, сложенных в желтовато-коричневые папки. «Слепая», расплывшаяся машинопись была лишена для нее всякого смысла, да и сами письма казались ей сегодня такими же недолговечными, как и тонкая бумага, на которой они были напечатаны. Вместо всего этого она видела сон наяву, сказочный сон: его тонкие, плоские пальцы ласкают ее вновь.

«Я тоже ужасно люблю тебя», — произнесла она вслух.

В четыре часа пришла мисс Айвигейл и сказала, что весь день работала дома — писала письма, которые ей бы хотелось сейчас Анджеле продиктовать. Вид у нее был деловой, о вчерашнем вечере она не сказала ни слова. «Уважаемый сэр, — начала она диктовать, — в ответ на Ваше письмо от 29-го…»

Анджела сначала стенографировала, а затем печатала письма мисс Айвигейл на пишущей машинке. Свою жену он не любит, это ясно; он ведь дал ей понять, что не любит. В самом деле, разве можно было так страстно ее целовать, обнимать у всех на глазах на Гровнер-сквер — и при этом любить какую-то там жену?! Она представила себе, как они вместе входят в комнату: полумрак, два кресла и диван, обтянутые ситцем, на стене картины, которые они выбирали вместе, украшения на камине. «Нет, я не люблю ее, — сказал его голос. — Выходи за меня замуж, Анджела».

— Никуда не годится, очень много ошибок, — раздался голос мисс Айвигейл. — Придется это письмо перепечатать.

Мисс Айвигейл можно понять: неудивительно, что она сердится, мистер Гемп ведь остается у нее так редко, сегодняшняя ночь принадлежала ей, а когда следующая? Передавая мисс Айвигейл перепечатанное письмо, Анджела ей улыбнулась. Ей хотелось поделиться с ней своим счастьем, хотелось сказать, что она и в пятьдесят лет очень еще привлекательна. Но сказать все это она конечно же не могла.

— Проследите, чтобы письма были отправлены сегодня же, — с недовольным видом распорядилась мисс Айвигейл, возвращая ей подписанные письма.

— Да, да, конечно, мисс Айвигейл…

— И поторопитесь.

Анджела отнесла письма в подвальное помещение, в экспедицию, а когда вернулась, то обнаружила, что мисс Айвигейл уже ушла. Она накрыла свой «Ремингтон интернэшнл» серым чехлом и отправилась в уборную намазать лицо кремом «Чудо из чудес». «И кто ж теперь тебя целует? — напевал, входя в комнату, где сидела Анджела, Гордон Спелл. — Скажи, тебя кто страстно любит?»

Он обнял ее, его язык, скользнув между зубов, проник ей в рот, руки легли на ягодицы и начали медленно их массировать. Взяв ее за талию, прихватив влажными губами мочку ее правого уха, он повел Анджелу в кабинет мисс Айвигейл. Мисс Айвигейл, прошептал он, ушла в «Герб», и надо запереть дверь, а то скоро должна прийти уборщица. Она услышала, как повернулся ключ в замке. Щелкнул выключатель, и, если б не свет уличных фонарей, проникавший в комнату через два незанавешенных окна, в кабинете стало бы совсем темно. Он вновь приник ртом к ее рту, а его пальцы между тем расстегивали молнию на ее юбке.

Поглощенная значимостью той потрясающей тайны, в которую она была вовлечена, Анджела закрыла глаза.

«Спокойно, спокойно», — бубнил он себе под нос, повалив ее на пол; он хорошо запомнил, как совершенно неожиданно закричала Гвинет Беркетт, — вероятно, он сделал ей больно, хотя тогда ему казалось, что кричит она от удовольствия. Когда она закричала в третий или четвертый раз, в дверь кабинета — он это тоже помнил — постучала уборщица, чернокожая девушка из Нигерии.

— О Боже, как я люблю тебя, — прошептал он Анджеле Хосфорд.

В «Гербе» она заказала водку с лаймом — ей надо было прийти в себя, а одна из подруг, с которой она снимала квартиру в Патни, говорила, что водка в таких случаях совершенно незаменима. На полу, в кабинете мисс Айвигейл, она ничего, кроме боли, не испытывала — только боль и никакого удовольствия, ни разу. Даже с Тедом Апуэллом на коврике у камина ей было не так больно. Жаль, конечно, что каждый раз приходится заниматься этим на полу, но так ли уж это важно? Раз он шептал ей, что любит ее, а она, когда могла, отвечала, что любит его, не все ли равно, больно ей было или нет, боялась ли она, что в кабинет мисс Айвигейл в любую минуту могут постучаться?

— Надо идти, — сказал он вдруг, как отрезал, и стал поспешно застегивать свой крапчатый пиджак. Когда они пришли в «Герб», он у всех на глазах поцеловал ее в губы. Анджела хотела уйти вместе с ним, но потом раздумала: свою водку с лаймом она ведь только пригубила. Он же осушил джин с «Бритвиком» в два глотка.