Политолог

В двери вбегали террористы с тюками и сумками. Кинули у входа, стали распаковывать. Извлекали завернутые в полиэтилен свертки, связки проводов, коробки. Все это тянули, раскатывали, пробрасывали по залу провода, ловко вставляли их в пакеты и ящики. Шло минирование зала. Люди ошалело, заворожено смотрели, как их окружают взрывчаткой, укрощают их истерику, порыв к свободе, возможность протеста и бунта. Взрывчатка оказывалась в самой гуще детей, среди портфелей, пиджачков, девичьих блузок. От нее отступали, пятились. Толпа притискивалась к стенам, сдавливалась, ограниченная вьющимися на полу красными, зелеными, серыми проводами, свертками полиэтилена, сквозь который желтела похожая на замазку взрывчатка.

— На пол!.. Сесть!.. — командовал все тот же истерический боевик. Схватил за ворот мужчину, рванул вниз, усадив на пол. Надавил ладонью на стриженую макушку мальчика, вдавил в пол. — Крысы, на пол!.. — вел стволом по головам, и толпа опускалась, бессильно опадали, как огромное изнемогающее животное, которому подрезали поджилки.

В торцах зала на стенах висели две баскетбольные корзины. К ним боевики старались подвесить взрывчатку. Забрасывали провода, промахивались, нервничали, снова забрасывали. Выбрали из толпы нескольких подростков. Понукая автоматами, погнали к корзинам. Те словно обрадовались поручению. Осчастливленные доверием, подхватили двое одного, подняли верх, и тот ловко закрепил в корзине упаковку с зарядом. Стрижайло отметил, с каким прилежанием действуют подростки, как хочется им услужить захватчикам, добиться их благодарности, этой услугой отвоевать себе жизнь и свободу.

Стрижайло сидел на полу, окруженный народом. Две девушки-старшеклассницы тесно прижались одна к другой, напоминая двух испуганных, темноглазых козочек. Молодая мать, выставив из-под юбки разбитое в кровь колено, прижимала к груди голову сына. Закрывала ладонью его лицо, спасая от ужасных зрелищ. Сквозь пальцы с обручальным кольцом затравленно мерцали детские, полные слез глаза. Повсюду были ошеломленные, с дрожащими губами лица, — вздохи, сдавленные стоны, невнятный ропот. В разных местах зала вдруг начинали плакать дети. Вопль обрывался, мать прерывала крик поцелуем.

Теперь, когда казавшееся невозможным случилось, и нависшая лавина сошла, перемолов и изувечив это солнечное сентябрьское утро, и он оказался внутри невозможной, неправдоподобной реальности, сулившей нарастание ужаса, и завершающий, неизбежный кошмар, — Стрижайло старался умерить охватившую его панику. Пытался обрести равновесие, способность наблюдать и оценивать.

Захватчиков было два или три десятка. Налет был совершен с приемами волчьей стаи, нападающей на бестолковое стадо, когда хищники, воздействуя страхом и рыком, направляют стадо в загон, где оно, стиснутое и напуганное, оказывается в полной власти захватчиков. В зале действовал десяток боевиков. Другие мелькали за окнами, занимая оборону снаружи. Третьи сновали в школе, иногда появлялись во внутренних дверях спортивного зала, опять исчезали, перетаскивали тяжелые тюки. Взрывчатку устанавливали не наугад, а так, словно заранее знали планировку зала, — вдоль стен, под подоконниками, на баскетбольных корзинах, на подвесном металлическом тросике, от корзины к корзине, вдоль всего потолка. Взрыв, если он случится, произойдет по всему периметру зала, обрушит стены и кровлю, растерзает все скопившее множество. Мысль, что незащищенная плоть, мягкотелые женщины и хрупкие дети будут разорваны огнем и железом, вновь повергла Стрижайло в панику, приблизила обморок.

Тот, кто расслоил зал надвое, и в ком играло жаркое бешенство, пошел через головы сидящих, наступая бутсами на руки и ноги, вызывая крики боли. Приблизился к окну и ударом ствола разбил стекло, осыпая осколки на сидящих.

— Зачем? — спросил сидящий старик, тот самый, кого первым углядел в толпе Стрижайло, уже без шляпы, со стриженной седой головой, с колодками, ядовито пестревшими на пиджаке. — Зачем бить? Ремонт был.

— Заткнись, кобель старый!.. Мы тебя не замочим, а твои замочат!.. Газом потравят, как Гитлер жидов!.. Тебя, мудак старый, от газа спасаю!.. — он шел от окна к окну, ногами расшвыривая мешавших детей. Ударял в стекло, водил стволом, звеня осколками, осыпая острые клинья на детские головы. Стрижайло видел, как мальчик схватился рукой за щеку, из-под ладони обильно текла кровь.

Снаружи стреляли. Боевики, окружавшие школу, вели беспорядочный огонь. Рассылали очереди по окрестным дворам, вдоль улицы, обстреливали железнодорожную насыпь, по которой медленно проходил состав, и машинист тепловоза с удивлением смотрел из кабины.

Все было продумано и просчитано. Обнаруживало план. Говорило о замысле, который родился не у этих подвижных, организованных, слаженно действующих исполнителей, а в чьей-то другой голове. Прозорливая, беспощадная, холодная, она управляла не этим захватом, а громадными пластами событий, о которых не ведали люди в лягушачьей униформе. Стрижайло узнавал эту голову с холодными глазами, бледным, чуть влажным лбом, тяжелым подбородком, наполненным разноцветной слизью. Ему казалось, Потрошков наблюдает за всем по незримому световоду, отсчитывает по хронометру время.

В зале появился однорукий боевик с приколотым рукавом. Медленно шел вдоль сидящих, останавливался, тыкал стволом автомата:

— Ты!.. Ты!.. Ты!.. — указывал на мужчин, приглашая встать и выйти. — Ты!.. — он ткнул в Стрижайло, задержав на нем выпуклые, словно выдавленные из прорезей глаза. — Ты кто? Осетин? Русский? — спросил он.

— Зачем захватили людей? — спросил Стрижайло.

— Вы не люди, вы крысы. Людей в Чечне убивают, такие, как вы, крысы. Чего сидишь, выходи!..

Осторожно переступая через сидящих, стараясь на задеть провода, Стрижайло вышел на пустое место. Вместе с ним поднялось восемь мужчин, растерянных, понурых, стыдящихся своей беспомощности и пугливости.

— Туда, — однорукий указал на внутреннюю дверь. — Принести столы, стулья, разный шультуль-мультуль. Заложить окна. Бойницы оставить. Будем ваших ментов мочить! — и погнал их из зала.

Покинув зал, они оказались на первом этаже школы, в длинном коридоре с рядом дверей, за которыми размещались классы. Из дверей то и дело появлялись тритоньи мундиры, боевики тянули провода, тащили свертки, продолжали минировать здание. Дверь в «учительскую» была приоткрыта. За столом, в полуобороте, сидел человек без маски, с круглой лобастой головой, крепким носом, холодными насупленными глазами. На его руках красовались щегольские кожаные перчатки без пальцев. На столе, стволом в разбитое окно, лежала снайперская винтовка. Боевик брал ее, прицеливался в окуляр, гладил спусковой крючок и, не сделав выстрела, возвращал винтовку на стол. Рядом стояли две женщины, обе в черном, с занавешенными лицами. Над пелериной, прикрывавшей нос и рот, виднелись глаза, длинные, блистающие, наполненные слезным блеском. У обоих в руках были пистолеты, белые холеные пальцы с маникюром сжимали вороненую сталь. Их талии уродливо охватывали пояса с набитыми карманами, из которых торчали провода, и казалось, — это из внутренности, цветные жилки вен и артерий, бандажи и катетеры. Красота и свежесть молодых глаз и уродство бандажей создавали впечатление патологии, которую болезненно отметил Стрижайло. Женщины что-то страстно и гневно говорили боевику за столом, видимо, по-вайнахски. Указывали пистолетами в сторону спортивного зала. Боевик хмуро слушал, иногда резко огрызался. Брал винтовку, целился и снова откладывал.

— Бабы детей жалеют. Наших детей не жалели, — однорукий конвоир растворил дверь в класс. — Крысы, работать!.. — толкнул стволом мужчину в белом костюме, в сиреневой рубашке и цыплячьего цвета галстуке. Еще недавно, собираясь на праздник, тот выглядел франтом. Теперь же костюм был замызган, волосы спутаны, на щеке виделась царапина. Они вошли в класс, примериваясь к тому, что бы могло послужить материалом для баррикад.

Класс был приготовлен к занятием, стены покрашены, на окнах цветы, аккуратные ряды учебных столов и стульев. На стенах, застекленные, в рамках, висели портреты писателей, — Пушкин, Лермонтов, Толстой, Достоевский, Чехов. Хрестоматийные, знакомые лица воспринимались Стрижайло не как создатели великих творений, а как напоминание о школе, об уроках литературы, о преподавателе, похожем на разночинца, с костлявыми пальцами в фиолетовых чернилах. И в этот сентиментальный мир ворвалась свирепая, сокрушительная сила, испепеляя тонкие переживания и наивные чувства, делая портреты неуместными и нелепыми.