Большая грудь, широкий зад

Вернулась в гостиную, продолжая потягивать вино в ожидании, когда деньги превратятся в кашу. Вдруг пришло в голову, что надо бы позвонить покровителю, да вот как-то неловко нарушать его сладкий сон. Пока она колебалась, зазвонил телефон. Спросив, кто это, тут же услышала озабоченный голос покровителя: «Звонил тебе в уезд, никто не отвечает, понял, что ты вернулась. И правильно сделала. Приберись хорошенько в доме, вдруг дорогие гости пожалуют, нельзя терять лицо…»

Всё стало ясно. Допив бутылку, она решила посмотреть, что там с банкнотами. Ноги подкашивались, будто ватные. Не успела добраться до кухни, как раздался взрыв такой силы, что стёкла в окнах зазвенели. Толкнув дверь, она увидела, что это скороварка. Корпус кастрюли, как изуродованная медная каска, валялся чёрной выгнутой кишкой. По белоснежным плиткам пола и стен растекалась густая жижа — ярко-красная и жутко вонючая, будто выдавленная из фурункула кровь с гноем. Подкатила тошнота, она лихорадочно схватилась за горло и отступила назад, в гостиную.

— Да ты пьяна, мэр Лу! — послышался сзади чей-то голос.

— Кто это говорит, что я пьяна?.. Я не пьяна… Я кого угодно перепью… Это у меня наследственное… Моя бабка целый кувшин эрготоу [288] приговорить может… И все тётушки мои тоже пить горазды… Не веришь — выпью, вот смотри… — Пошатываясь, она двинулась к бару и достала бутылку. — Никаких, мать его, мэров, братец Малян, есть лишь женщина… Мы с тобой не кровные родственники… Иди ко мне, развернись на всю катушку… Ну, быстрее… Кто посмеет? Пусть эти сукины дети только попробуют войти… По одному передушу… Эх, Малян, Малян… Устроим сегодня генеральную репетицию… «Цзинь Пин Мэй»… Ты — Симэнь Цин… Я — твоя Пань Цзиньлянь… Ли Пинъэр… Чунь Мэй… [289] Столько женщин, столько девиц…

Лу Шэнли говорила и говорила, прикладываясь к бутылке. В бутылке булькало, прекрасное вино проливалось, в её очаровательный раскрытый ротик попадало немного, больше текло по подбородку, вино стекало по шее, и опьянённые груди словно покрывались золотистой корочкой…

Вместе с Сыма Ляном она поднялась на лифте на семнадцатый этаж отеля «Гуйхуа-плаза», в его президентский люкс. Он первый снял этот номер после постройки отеля. Войдя в номер, он заключил её в объятия. Сначала она отчаянно вырывалась, даже раскраснелась от гнева. Но когда Сыма Лян ухватил её за грудь и стал мурлыкать на ушко непристойности, она задрожала всем телом и, как большая слониха, сражённая меткой пулей, завалилась на пол.

7

Матушку Цзиньтун похоронил кое-как на сыром лугу возле болот. Встав на колени перед теми, кто ему помогал, он стал благодарно кланяться. Дядюшка Кособокий Чжан поднял его, поддерживая под руку:

— Будет церемонии разводить!

Брат Ганьба и Ли Дагуань тоже поклонились, сложив перед грудью сжатые кулаки:

— Не стоит благодарности.

Земляки печально смотрели и ждали. Будто припомнив что-то, Цзиньтун вытащил из кармана десять юаней и стал совать Кособокому Чжану:

— Почтенный дядюшка, деньги невеликие, даже неудобно, купи землякам чайник-другой вина.

Тот отвёл его руку:

— Не надо, почтенный племянник.

— Сейчас так принято, — пробормотал Цзиньтун.

— Мы все соседи, друг друга знаем, — сказал Кособокий Чжан. — Если в семье кто-то умирает, одним не справиться.

— А скоро будет так: умер кто — только родственникам и управляться! — пробубнил У Фажэнь. Он бросил тревожный взгляд на север, на густые дымы городских районов Даланя: — Каких-то десять лет прошло, а уж никто никого знать не хочет.

Цзиньтун достал из кармана пачку сигарет, открыл и предложил землякам. Они церемонно брали их кончиками пальцев, прикуривали друг у друга, подняв целое облако дыма, а потом, собрав инструменты, собрались уходить. И тут заговорил Кособокий Чжан:

— Почтенной тётушке девяносто пять стукнуло, Цзиньтун, мало кто до таких годов доживает. Как говорится, человек умирает — что светильник гаснет. Дух уплывёт весенним ветерком, плоть обратится в прах, через это и императоры проходят, ты уж не горюй! — Цзиньтун согласно кивал. — С нами пойдёшь?

— Дядюшка, братцы, вы и так устали. Возвращайтесь без меня, а я ещё чуток с матушкой посижу.

Те повздыхали, вскинули на плечи лопаты и шесты и зашагали прочь. Через несколько шагов Кособокий Чжан опять обернулся:

— Не печалься, уважаемый племянник, тётушка, почитай, уже буддой стала!

У Цзиньтуна перехватило горло. Он смотрел в добродушное лицо старика и старательно кивал.

Земляки обсуждали выращивание овощей в теплицах, ругали на все корки продажных функционеров и непосильные поборы, потешались над ямами вокруг девятиэтажного жилого дома, вздыхали — мол, чудно ведёт себя молодёжь… Они уходили всё дальше, голоса их постепенно стихли, слышалось лишь тяжёлое ритмичное громыхание: это мостостроители забивали сваи на Цзяолунхэ.

Цзиньтун печально озирался вокруг: куда идти, что делать? Раскинувшийся перед ним Далань расползался, как злокачественная опухоль. Масштабное строительство быстрыми темпами поглощало сельскую местность и пахотные земли. Соломенная хижина возле пагоды, где столько лет обитала матушка, сама собой рассыпалась от страха, близка к этому была и семиярусная пагода.

Взошло солнце, волнами прибоя накатывались шумы города. На западной оконечности окутанных туманом болот в рощице софоры щебетали птицы, и аромат её цветов разливался окрест. От свежего холмика тянуло кисловатым запахом земли. Пару раз он обошёл могилку, опустился на колени и принялся истово отбивать поклоны: «Эх, мама, мамочка! Никудышный у вас сын, столько горя вам принёс! Теперь вот всё, мама, вы умерли, стали буддой, небожителем, наслаждайтесь в раю, не нужно вам больше тянуть эту лямку. Сынок ваш тоже немолод, его годы тоже на исходе. Хочу вот остаток дней посвятить Богу, названый брат уже подыскал работёнку в церкви: дворником, охранником на воротах, да ещё уборную на улице чистить, навоз носить на огороды. Для меня лучше приюта не найдёшь, мама, вы ведь тоже так считали?» Так он размышлял, а в ушах гремела песнь, которой верующие возносили славу страданиям: «Господи, Отец наш небесный, да озарит нас слава Твоя, да омоет розами крови Твоей, да сподобит вдохнуть святого благовония, да очистит грехи наши, да смирит сердца наши… Аминь! Аминь…»

Он лежал, уткнувшись в сырую землю могилы пылающим от святых чувств лицом и чувствуя запах крови, запах пота. Лба коснулось прохладное дуновение, и ему привиделось, что мать сидит рядом и дуновение это исходит от её рук, вымытых холодной водой. И не мать, а он сам лежит в могиле. Это она горсть за горстью бросает ему на лицо сырую землю, политую её слезами. И от накатившей волны счастья он расплакался навзрыд.

— Эй! Эй! Вставай! — раздался позади строгий окрик. Сначала его ткнули пару раз по подошвам, потом крепко пнули в зад. Он в панике вскочил. Отсыревшие суставы хрустнули, грудь пронзило болью. Солнце уже высоко, небо и земля слились в едином сиянии, а перед лицом покачивается чья-то большая серая фигура. Перед глазами всё плыло, он стал тереть их тыльной стороной перепачканных ладоней. Постепенно определился человек в серебристо-серой форме и большой фуражке. Лицо строгое, жиденькая бородка злобного лицемера.

— Тебе кто разрешил здесь хоронить? — угрожающе спросил он с каменным выражением лица.

Цзиньтун вдруг ощутил, как всё тело зачесалось, напряглось, руки и ноги одеревенели, он весь покрылся холодным потом, а в штаны потекла тёплая струйка мочи. Не то чтобы не мог сдерживаться, но вот не сдержался, будто нарочно напустил в штаны, чтобы вызвать сочувствие в стоящем перед ним представителе власти.

Но представитель власти никакого сочувствия не проявил. Он смотрел на него сверху вниз взглядом, исполненным презрения, стальные эмблемы и знаки отличия на фуражке и на груди сверкали холодно и воинственно.