Мерсье и Камье

— Я запишу ваш номер, — сказал Камье.

— Наш карандаш у тебя? — сказал Мерсье.

— Тысяча шестьсот шестьдесят пять, — сказал Камье. — Год чумы. Легко запомнить.

— Слушайте, вы, — сказал Мерсье, — мы считаем, было бы ребячеством отрекаться от удовлетворения похоти всего лишь из-за небольшого ослабления в эротогенезисе. Не заставите же вы нас жить без любви, инспектор, пускай хоть раз в месяц, в ночь, например, на первую субботу.

— Вот на что уходят хорошенькие денежки налогоплательщиков, — сказал Камье.

Вы арестованы, — сказал констебль.

— По какому обвинению? — сказал Камье.

— Продажная любовь, — единственная, какая нам осталась, — сказал Мерсье. — Страсть и флирт — это для орлов вроде тебя.

— И уединенные наслаждения, — сказал Камье.

Констебль схватил руку Камье и выкрутил ее.

— Помоги, Мерсье, — сказал Камье.

— Пожалуйста, отпустите его, — сказал Мерсье.

Камье вскрикнул от боли. Ибо констебль, крепко сжав одной своей ладонью, размером с две, его запястье, другой влепил ему злобный шлепок. В нем просыпался интерес — не всякую ночь развлечения такого рода нарушали монотонность его стражи. Есть свои светлые стороны и у его профессии, он всегда это говорил. Он обнажил свою дубинку.

– Давайте-ка, — сказал он, — и без глупостей.

Той рукой, в которой держал дубинку, он вытащил из кармана свисток, так как проворен был не менее, чем могуч. Однако он не принял в расчет Мерсье (и кто мог бы упрекнуть его за это?) — и себе на погибель, потому что Мерсье поднял свою правую ногу (кто мог бы это предвидеть?) и нанес ею неуклюжий, но сильный удар по тестикулам (назовем вещи своими именами) противника (промахнуться невозможно). Констебль выпустил все, что держал, и рухнул, воя от боли и отвращения, на землю. Мерсье тоже потерял равновесие и болезненно приложился тазом. А Камье, вне себя от негодования, подхватил дубинку, отправил ботинком в полет каску и колотил по беззащитному черепу изо всей мочи, снова и снова, держа дубинку двумя руками. Вой прекратился. Мерсье поднялся на ноги.

— Помоги мне! — проревел Камье. Он яростно дергал за капюшон, зажатый между головой и булыжником.

— Зачем это? — сказал Мерсье.

— Глотку ему затыкаю, — сказал Камье. Они высвободили капюшон и опустили на лицо. Затем Камье возобновил свои удары.

–  Довольно, — сказал Мерсье, — дай сюда это тупое орудие.

Камье выпустил дубинку и кинулся бежать.

— Подожди, — сказал Мерсье. Камье остановился.

Мерсье поднял дубинку и нанес по закутанной голове один вежливый и сдержанный удар, только один. Словно недоочищенное яйцо вкрутую, — было у него впечатление.

— Как знать, — задумчиво пробормотал он, — вдруг это и стало последним штрихом. Он отбросил дубинку и присоединился к Камье, взяв его за руку. — Теперь ты выглядишь посвежее, — сказал он.

Когда они вышли к площади, неистовый ветер заставил их остановиться. Затем медленно, опустив голову, они двинулись сквозь сумятицу теней и звуков, спотыкаясь о булыжник, уже усыпанный черными сучьями, которые ветер то со скрежетом волочил, то гнал маленькими скачками и прыжками, будто на пружинках. На другой стороне площади начиналась узкая улочка, копия той, которую они только что оставили.

— Надеюсь, он сделал тебе не слишком больно, — сказал Мерсье.

— Ублюдок, — сказал Камье, — ты рожу его видел?

— Это, должно быть, здорово все упрощает, — сказал Мерсье.

— А еще твердят о законе и порядке, — сказал Камье.

— Поодиночке мы бы и помыслить о таком не могли, — сказал Мерсье.

— Лучше нам теперь идти в «У Хелен», — сказал Камье.

— Вне всякого сомнения, — сказал Мерсье.

— Ты уверен, что нас никто не видел? — сказал Камье.

— Судьба разберется, как тут распорядиться, — сказал Мерсье. — В глубине души, я всегда только на нее и рассчитываю.

— По-моему, это здесь ни при чем, — сказал Камье.

— Очень даже при чем, еще увидишь, — сказал Мерсье. — Цветы поставлены в кувшин, отара возвращается в овчарню.

— Не понимаю, — сказал Камье.

Тот недолгий путь, который еще должны были пройти, они прошли по большей части в молчании, то открытые всей ярости ветра, то сквозь зоны тишины. Мерсье — старясь осознать в полной мере, какие последствия может иметь для них случившееся, Камье — значение только что услышанной фразы. Но старались они напрасно, один — постигнуть секрет сопутствующей им удачи, другой — добраться до смысла, ибо они устали, им был необходим сон, их измотал ветер, а в головах у них, довершает разгром, стук ненасытных ударов.

VII

    Дорога, до сих пор еще проезжая, тянулась все вверх и вверх по возвышенности, поросшей вереском. Тысячей фунтов выше уровня моря, двумя, если предпочитаете, тысячами, дорога пересекала обширные торфяные болота. Она больше никуда не вела. Несколько разрушенных фортов, несколько разрушенных домов. Море недалеко — едва различимое за спускающимися к востоку долинами, бледный плинтус, такой же бледный, как и бледная стена неба. В лощинах прячутся озерца, невидимые с дороги, к ним идти по едва заметным тропинкам под нависающими высокими утесами. Все кругом, вроде бы, плоское или слегка холмистое, а тут рукой подать до этих высоченных утесов, совершенно для путника неожиданных. да еще из гранита. На востоке их цепь достигает наибольшей высоты, их вершины возводят к небу даже самые потупленные глаза, вершины, возвышающиеся над обширной равниной, над прославленными пастбищами, над золотистым долом. Перед путешественником, насколько хватает глаз, дорога все вьется к югу, и поднимается в гору, но едва ощутимо. Никто никогда не пользуется этим путем, кроме фанатичных пешеходов, да любителей портить своей фигурой пейзажи. Топь заманивает, прикрывшись вересковой маской, и перед очарованием ее способен устоять не всякий смертный. Потом она поглощает не устоявших — либо на них набрасывается туман. Город тоже недалеко, с определенных точек можно ночью видеть его огни, вернее зарево, а днем дымку над ним. Даже молы гавани можно рассмотреть в очень ясные дни, двух гаваней, крошечные ручонки, обнявшие зеркальное море, которое, известно, плоское, но выглядит поднимающимся. И острова, и мысы, нужно только в правильном месте остановиться и повернуться, а по ночам, конечно, огни маяков, и шарящих, и проблесковых. Здесь бы и лечь, в ложбинке, устланной сухим вереском, и уснуть, в последний раз, днем, на солнце, поникнуть головой среди мельчайшей жизни стебельков и чашечек, и быстро уснуть, быстро проститься с прельстительными вещами. Небо без птиц, случайный хищник, никто не поет. Конец описательного пассажа.

— Что это за крест? — сказал Камье.

Вот они опять.

— В болоте, неподалеку от дороги, но все же слишком далеко, чтобы можно было разобрать надпись, стоял скромный крест.

— Когда— то я знал, — сказал Мерсье, — а теперь не знаю.

— Я тоже когда— то знал, — сказал Камье, — я почти уверен.

Однако он не был уверен вполне.

Это была могила националиста, которого враги привели сюда однажды ночью и казнили, или, возможно, только труп принести, чтобы выбросить. Похоронили его много позже, с минимумом церемоний. Звали его Масси или, может быть, Массей [43]. Ныне его не очень-то ценили в патриотических кругах. И правда, он почти ничего не совершил для общего дела. Но этот памятник, тем не менее, заработал. Все это и, без сомнения, многое еще другое, Мерсье и возможно Камье когда-то знали, и все теперь забыли.

— Какая досада! — сказал Камье.

— Не хочешь подойти и прочесть? — сказал Мерсье.

— А ты? — сказал Камье.

— Ну, как хочешь, — сказал Мерсье.

Они вырезали себе по дубинке, прежде чем оставили позади верхнюю границу леса. Для своего возраста они весьма неплохо продвигались. Им было любопытно, кто свалится с ног с первым. Они прошли добрых полмили в молчании, уже не рука в руке, но каждый держась своей стороны дороги, вся ширина которой, таким образом, или почти вся, пролегала между ними. Рты они открыли одновременно, Мерсье чтобы сказать: — Странное впечатление иногда. — а Камье: — Как ты полагаешь, там черви.?