Паломар

Осталось лишь одно: теперь он посвятит себя самопознанию, постигает собственную внутреннюю географию, свои душевные движения представит в виде диаграммы, на основе каковой составит формулы и теоремы, и телескоп нацелит не на те орбиты, по которым движутся созвездья, а на те, что прочертила его собственная жизнь. «Перешагнув через себя, мы не познаем ничего вне нас, — решает он, — вселенная есть зеркало, где видишь только то, что смог познать в себе».

Но вот и эта часть пути к желанной мудрости завершена. Он наконец-то сможет устремить свой взгляд в себя. Каким предстанет перед ним его духовный мир? Похожим на спокойное вращение огромной испускающей сияние спирали? На звезды и планеты, бесшумно плавающие по параболам и эллипсам, которыми определяются характер и судьба? Окажется подобен необъятной сфере, в центре коей — «я», а центр — в каждой точке этой сферы?

Открыв глаза, он видит то, что вроде наблюдал и прежде каждый день: людей, которые, не глядя друг на друга, торопливо пробираются через толпу, текущую меж высоченных стен облупленных домов-коробок. А сверху сыплет искры звездный небосвод, как отказавший механизм, который весь трясется и скрипит несмазанными стыками — форпостами на рубежах Вселенной, зыбкой, корчащейся, не способной обрести покой, как Паломар.

Как научиться быть мертвым

Паломар решает впредь вести себя как будто бы он умер, чтобы посмотреть, что будет с миром без него. С некоторых пор он начал замечать, что отношения между ним и миром уж не те, что прежде; если ранее ему казалось, будто он и мир чего-то друг от друга ждут, теперь он и не помнит даже ни чего — хорошего или плохого — мог он ожидать, ни по какой причине это ожидание его держало в постоянном возбуждении и тревоге.

Итак, отныне Паломару полагалось бы вздохнуть свободнее, раз больше не приходится гадать, а что же там готовит ему мир, и ощутить, что миру тоже стало легче, когда отпала надобность заботиться о нем. Но ожидание наслаждения успокоением повергает Паломара в беспокойство.

В общем, мертвым быть сложней, чем может показаться. Прежде всего надо отличать «быть мертвым» от «не быть», от состояния, каковое до рождения длится вечность, симметричную как будто бы той нескончаемой поре, что наступает после смерти. Но на самом деле до рождения мы являемся одной из тех бесчисленных возможностей, которым суждено или не суждено осуществиться, а когда умрем, уже не можем реализовать себя ни в прошлом (коему отныне целиком принадлежим, не в силах более на него влиять), ни в будущем (которого, хоть повлиять мы на него способны, знать нам не дано). С синьором Паломаром все на самом деле проще, ведь его возможности на что-то или на кого-то оказать воздействие всегда были ничтожны; мир прекрасно обойдется без него, он может преспокойно допустить, что мертв, даже не меняя собственных привычек. Если что и изменять, то уж не образ действий, а скорее самого себя, точнее, собственное положение по отношению к миру. Раньше миром он считал весь мир плюс самого себя, теперь — себя плюс мир, где его нет.

Мир без него — выходит, больше никаких тревог? Мир, где все то, что происходит, не зависит от его присутствия, его реакций, обусловлено каким-нибудь своим законом, надобностью или же причиной, не имеющими отношения к нему? Волна плеснула о скалу, подтачивая породу, набегает новая, еще одна, еще — неважно, есть он или нет, все так и будет. Вот отчего, наверно, смерть приносит облегчение: когда очаг тревоги, коим мы являлись, устранился, значение имеет лишь одно — как расположатся под солнцем и во времени явления в их невозмутимой безмятежности. Вокруг сплошная тишь да гладь, по крайней мере все стремится к этому, включая ураганы, извержения вулканов и землетрясения. Но разве мир был не таким при нем? Ведь шторма всегда несут в себе затишье, подготавливая миг, когда обрушится последний из валов и ветер стихнет. Умереть, быть может, — значит очутиться в океане вечных волн, где бесполезно дожидаться штиля?

Мертвые всегда взирают с осуждением. Места, стече-нья обстоятельств, ситуации остались в общем те же, что при них, и узнавать бывает их приятно; в то же время невозможно не заметить множества больших и малых перемен, которые как таковые, может, и не вызвали бы возражений, отвечай они закономерному развитию событий, но они необоснованны и беспорядочны, и это действует на нервы — большей частью потому, что то и дело хочется вмешаться и внести необходимую поправку, а когда ты мертвый, сделать это невозможно. Отсюда внутренний протест, почти растерянность, но также и самодовольство, характерное для тех, кто знает: главное — каким было их собственное прошлое, а остальному придавать особого значения не стоит. Но все мысли вскоре заглушает чувство облегчения от сознания: отныне все проблемы — это трудности других, их личные дела. Умершим абсолютно все должно быть безразлично, пусть теперь другие беспокоятся, и хоть это покажется безнравственным, такая безответственность им доставляет радость.

Чем больше приближается к описанному состояние души синьора Паломара, тем ему естественнее представлять себя умершим. Само собой, он не достиг еще той благородной отрешенности, которая казалась Паломару свойством мертвых, их неизъяснимого благоразумия, не вышел из пределов собственного «я», как из туннеля, выводящего в иные измерения. Порой он верит, что хотя бы смог избавиться от раздражения, которое испытывал всю жизнь, глядя, как другие все делают не так, и полагая, что он сам на месте их, конечно, тоже ошибался бы не меньше, но всегда бы это понимал. На самом деле он все так же раздражается и сознает, что нетерпимость к промахам — чужим и собственным — пребудет до тех пор, покуда будут промахи, которых не отменит никакая смерть. Ну что ж, придется привыкать: для Паломара быть покойным — значит притерпеться к разочарованию от того, что он такой, как есть, и уже нет надежды, что изменится.

Паломар вполне осознает, какими преимуществами обладают перед мертвыми живые, не из-за того, что их ждет будущее, — риск всегда велик, а блага могут оказаться эфемерны, — а оттого, что у живых имеется возможность сделать собственное прошлое благообразнее. (За исключением тех, кто полностью доволен прошлым, но это случай слишком малоинтересный, чтобы принимать его в расчет.) Жизнь человека складывается из совокупности событий, и последнее способно наделить всю совокупность новым смыслом, но не потому, что значит больше предыдущих, а потому, что место каждого события в жизни человека определяется не хронологией, а внутреннею жизнью. К примеру, некто в зрелости прочитывает важную для него книгу и говорит: «Не понимаю, как я раньше жил!» и: «Жаль, что я не прочитал ее, когда был молод!» Так вот, в высказываниях этих смысла мало, в особенности во втором, поскольку стоит человеку прочесть эту книгу, как жизнь его становится отныне жизнью человека, прочитавшего ее, и рано это происходит или поздно, все равно, поскольку жизнь, которую он прожил до прочтения этой книги, все равно теперь отмечена ее прочтением.

Для того, кто учится быть мертвым, наитруднейший шаг — убедиться в том, что жизнь его есть завершенное единство, полностью принадлежащее минувшему, и что-либо к нему добавить или как-то повлиять на отношения меж элементами уже нельзя. Конечно, те, кто продолжает жить, могут на основе изменений в собственной их жизни кое-что переменить и в жизни тех, кого уж нет, придав угодную им форму тому, что формы или не имело, или же имело вроде бы иную, — например, того, кого дотоле поносили за противоправные деяния, признать борцом за правое дело, или того, кого ждал прежде неминуемый невроз или психоз, восславить как поэта или как пророка. Важны такие изменения, однако, преимущественно для живых, а мертвым вряд ли есть от них какая-нибудь польза. Каждый сделан из того, что пережил и как переживал, и этого никто не может у него отнять. Кто жил страдая, состоит из собственных страданий; ежели его лишить их, он перестанет быть собой.