Земляничная поляна

— Если этот тарантас, — бурчит Панкрат, нажимая на скрипучие педали, — выдюжит нас до конца, то его можно смело отправлять в космос: перегрузки ему не страшны.

— Или отправиться на нем в кругосветное путешествие! — предлагаю я. — По горам, равнинам, пустыням и, степям.

— Безбрежным? — интересуется Панкрат. — Угу. Как небо.

И, подняв голову, я смотрю на тугое натянутое голубое полотнище небосвода и на сверкающий апельсин солнца. Но глаза начинают слезиться, и я закрываю их рукой.

— Лучше всего, — доносится голос Игорехи, — сдать эту машину в музей. Только есть ли у нас музей велосипедов?.,

— Нет вроде… — пожимает плечами Панкрат, и велосипед делает крутой вираж.

— И я что–то о таком не слышал, — бормочу я.

— А жаль, правда, мужики! — говорит Игореха.

— Да, наш красавец занял бы в нем почетное место!

— Не в этом дело! — говорит Игореха. — Наши потомки не узнают о том, какой самый популярный транспорт был в незабвенном двадцатом веке.

— А кино?

— Только на экране и увидят. А вот чтобы своими руками, понимаешь ли, потрогать, покрутить…

— В музее руки распускать нельзя, — замечает Панкрат.

— А в велосипедном музее было бы можно, — рассуждает Игореха. — Хотя, наверное, это был бы не только велосипедный музей.

— Я в этом году впервые в жизни на телеге проехал, — говорю я. — Посмотрел, как на ней колеса крепятся.

— В том музее были бы автомобили, мотоциклы… — продолжает Игореха.

— Паровозы, пылесосы, — смеется Панкрат.

— И даже гвозди, — не обращает внимания на водителя «вельзевула» Игореха. — Сделать бы отдел гвоздей. Я, например, хочу знать, какими инструментами работали мой предки в прошлом веке. Или даже позапрошлом. Я знаю, какие были костюмы, какой была архитектура и посуда. А вот какими были рубанок й гвозди — нет.

— И я не знаю.

— Если доживем до пенсии, — заключает Панкрат, — создадим музей гвоздей и шурупов.

Обедаем мы на колхозном полевом стане. Еще издали, свернув с проселка на дорогу к фермам, видим столпившиеся вдоль овражка трактора и машины. Хозяева этой техники и те, кто ею пользуется в качестве пассажиров, сидят под большим брезентовым навесом, на котором красной масляной краской написано: «Столовая». В одной букве «о» нарисованы скрещенные вилка и ложка, во второй — сытая усатая физиономия с растянутым до ушей ртом. Буква «т» похожа на большой стол.

— Посмотреть бы на этого живописца, — всякий раз, замечая вывеску, говорит Панкрат.

— Дальше что? — улыбается Игореха.

— Посоветовал бы активнее использовать алфавит. Например, сделать из «л» что–либо похожее, скажем, на шалаш.

— А-а, строители пожаловали! — говорит при нашем появлении Евдокия Степановна и начинает размешивать большой поварешкой в котле ароматнейший борщ.

Панкрат. издает жалобный стон и что есть силы втягивает ноздрями воздух,

— Ну, тетка Дуся, ну даешь, — продолжает стонать он, не отрывая глаз от котла. — Налей–ка нам, как говорится, от души.

И она наливает. Душа у нее наищедрейшая.

После обеда за руль сажусь я. Игореха устраивается на раму, Панкрат прыгает на багажник.

Я давлю на педали что есть силы. Велосипед идет тяжело: цепь издает жалобные всхлипы, спицы гудят от напряжения, как высоковольтные провода перед грозой.

— Вот нажрались, вот обжоры! — по заведенной традиции ворчу я. — Смотреть на вас противно. Объедаете бедных колхозников.

— Да, — соглашается Игореха, — Панкрат сегодня порции три смолол, не меньше.

— Скажешь тоже, — нехотя отбивается тот. — Нельзя уж и борщику похлебать от души. У меня же растущий организм!

— Хорошо дитя–дитятко, — хмыкает Игореха.

— Мы дети галактики… — затягивает Панкрат. — Но:..

— Интересно, — перебивает песню Игореха, — нам сколько заплатят?.

— Это так важно? — зевает Панкрат.

— А ты, дитятко, сколько лет собираешься на родительской шее сидеть?

— Каждый выбирает сам, — отмахивается Панкрат. — И потом, истина гласит: не в деньгах счастье!

— Не заставляй повторять пошлое продолжение этой пошлой поговорки.

— Главное, — говорю я, — это достроить дом.

— Так–то оно так, — вроде бы соглашается со мной Игореха.

— Дом, — бормочет Панкрат, — надо подвести под крышу, потому что домов без крыши не бывает.

— Зато бывает одна крыша без дома, — выдыхаю я перед поворотом и объезжаю старую корягу. — Это наша палатка.

— Эх, сейчас бы соснуть минут эдак пятьсот, шестьсот! — заразительно зевает Панкрат.

— А как же дом? — возмущаюсь я.

— Руль держи крепче! — вскрикивает Панкрат, когда велосипед подбрасывает на ухабе. — А то строить будет некому.

— А ты не зевай, — отвечаю я.

— Ну никакой самостоятельности, — бормочет Панкрат и опять зезает.

Уже подъезжая к стройке, Игореха вспоминает о на-

шем комсорге: —

— Давно не наведывался к нам Попелюхин.

— Может быть, он в город уехал столбы выбивать в очередной раз? — высказываю я предположение.

. — Вполне возможно… — доносится из–за спины сонное бормотание Паикрата. — Мужики, я все–таки сосну часок, а?

— Нет! — отрубает Игореха, и я его полностью поддерживаю.

И все–таки, пока Игореха готовит раствор, а я подношу кирпичи, Панкрат умудряется вздремнуть.

Сон идет ему на пользу: до вечера мы поднимаем кладку по всему периметру на три кирпича.

— Жаль, что никто не видит наши труды, — говорит Панкрат, когда, закончив работу, мы спускаемся к реке. В ней мы не только набираем воду для строительства, но и моемся, а порой и стираем рубахи. Вообще–то, это не река, а маленький ручей, берега которого густо заросли осокой и ивняком. И все же мы называем этот тихий, ласково урчащий на повороте у большой ветлы поток рекой.

Прямо за поворотом начинается омут. Темная тихая вода в нем кажется густой. В зеркальную поверхность словно вмерзли ярко–зеленые тарелки — листья кувшинок. Сами цветы с крепкими, как ровно нарезанная лимонная кожура, лепестками завяли. Вместо них на стеблях образовались лягушачьего цвета бутылки с широким ребристым горлышком. Эти сосудики наглядно поясняли происхождение названия самого растения.

Почти до середины омута доходили неизвестно кем и когда сколоченные мостки. Бруски мостков давно потемнели, стали скользкими. Мне казалось, что на них по ночам сидят русалки и, болтая своими рыбьими хвостами в воде, судачат о земных делах. Когда я рассказал об этом омуте и его возможных обитателях Веронике, она долго смеялась, а затем, как мне показалось, несколько испуганно спросила: не хочу ли я пригласить ее посмотреть на этот самый омут в новолуние. Я ответил, что хочу. Она опять рассмеялась и пообещала составить мне компанию.

— Да, жаль, — повторяет Панкрат оглядываясь на дом.

— Вот председатель придет и оценит, — улыбается Игореха, расстегивая рубашку. — В прямом и в переноском смысле.

— Это точно, — кивает Панкрат.

Игореха, насвистывая мелодию, очень отдаленно напоминающую слышанную нами сегодня за обедом, снимает рубашку. Тщательно расправляет ее плечики и рукава. Расстилает на траве. Стягивает майку. Затем быстро освобождается от брюк и так же аккуратно складывает их рядом.

— Ты что, на медосмотр собираешься? — ехидничает Панкрат, кивая на собранную одежду.

— У нас в роте, — говорит Игореха и присаживается рядом с Панкратом, — был старшина. Здоровый такой мужик. Раза в два тебя здоровее.

— Ну, — восхищенно присвистывает Панкрат и шлепает себя по бокам.

— Любимое словечко у него было «непорядок». Как что не так — басит: «Непорядок». Каждая вещь должна была находиться на своем месте, а главное — в надлежащей форме. Сколько раз он заставлял кровать перестилать! Гимнастерки переглаживать! Сапоги переставлять! — И, понимаешь, на шапке тесемки завязывать, чтобы бантики не торчали. Я все мечтал: вернусь домой — плюхнусь на кровать прямо в одежде. Шапку никогда завязывать не буду, сапоги чистить не стану. Одежду буду бросать прямо на спинку стула.