Земляничная поляна

— Что ты делаешь! — кричит Катька и пытается схватить Алика за рукав, но Виталик оттаскивает ее. Она опять что–то кричит. Я не могу разобрать слов — … по ушам ударяет очередная волна шума — и делаю шаг к Катьке.

Алик опять замахивается на Прошу, но пес кидается к нему под ноги. Алик падает. Откатывается в сторону. Быстро вскакивает. Поднимает корягу и подходит к Проше.

Катька что есть силы вырывается из рук Виталика. Наверное, она что–то кричит или говорит, но вижу только слезы, текущие по ее щекам. И я делаю к ней шаг. Затем еще один и еще. Но оказываюсь рядом с Аликом. Он поворачивается ко мне. Он тяжело часто дышит.

— Уйди! — Цедит он сквозь стиснутые зубы

— Зачем? — Бормочу я распухшими губами и пытаюсь плюнуть. Повторяю движение, называемое плева–тельным, но безуспешно. Язык и нёбо стянула жгучая

сухая пленка оскомины.

— Ах, ты плеваться! — взвизгивает Алик и делает

короткий футбольный замах ногой.

Удар приходится в низ живота. Тяжесть наполняет живот медленно и нестерпимо. Я вижу метнувшегося к Алику Прошу слышу глухой удар. Слышу крик Алика: «Давай сюда палку!» — чувствую еше один удар по животу Я сгибаюсь и медленно опускаюсь. на змлю. Стекло перед глазами запотевает все гуще и гуще. Покрывается инеем, розовеет и почему–то начинает гу–деть. Сквозь гул с трудом различаю голоса, плач, крики, визг. Последнее, что я слышу, — вой. Отчаянный., долгий…

НЕСУЩЕСТВУЮЩЕЕ СУЩЕСТВИТЕЛЬНОЕ

— Все пройдет, старик, — слышу я голос Витьки и открываю глаза. Он сидит прямо передо мной. Под левым глазом его темнеет багровый спняк. — Давай помогу тебе, — говорит ои и протягивает руки. Я опираюсь на них и поднимаюсь. Оглядываюсь. У затухающего костра рядом с Витькой сидит Катя.

— Только половина лета прошла, а мне кажется, что оно началось давным–давно и никогда не кончится, — произносит она почти шепотом.

— Это только кажется, — вздыхает Витька и подбрасывает в огонь какие–то щепки. Пламя с жадностью накидывается на них. Пожирает их и раздувается лилово–красным факелом. Блики его мерцают на измазанном лице Кати, на взлохмаченных волосах Витьки.

Я смотрю на шевелящиеся Катькины губы и вдруг совершенно отчетливо понимаю, что мне нельзя спрашивать о Проше. Потому что все, что случилось, правда и изломать ее, изогнуть, вывернуть наизнанку никто не сможет. Это понимают и ребята.

— Здесь удивительно пахнет клубникой, — все так же шепотом говорит Катька.

— Когда–то, — говорит Витька, — когда мы только получили участок, а вокруг, сама знаешь, никого не было, здесь на Поляне росло много земляники. Мы ходили ее собирать. А теперь ее вытоптали. Мы ходили сюда с отцом. — Он отворачивается от огня и смотрит куда–то в густеющую темноту леса.

Потом Витька начинает рассказывать о том, как он вместе с отцом ходил в первый раз на старую Петровскую дорогу, на речку и в лес за рекой. Он вспоминает о том, отчего ему, наверное, становится теплее на этой неуютной поляне, и, наверное, поэтому он не хочет вспоминать о том, что здесь было совсем недавно. А мне так хочется спросить о том, куда они отнесли Прошу. Но теперь Проши нет — есть его тело. А тело — оно. Оно безжизненно и безымянно. Несуществующее существительное. Я думаю об этом парадоксе и начинаю ощущать в горле тошнотворное тепло. Дотрагиваюсь рукой до живота. Сквозь тонкую ткань рубашки чувствую горячую нить вспухших швов.

— Пожалуй, я пойду домой, — сиплю я пересохшим горлом.

— Подожди, — Катька вскакивает и подбегает ко мне. — Я помогу тебе, обопрись.

Я долго отнекиваюсь, но Катька вынуждает меня положить руку на ее плечо.

— Мы пошли, — кидает она Витьке.

— Пока, — кивает он нам.

— Спасибо, — выхрипываю я и пытаюсь улыбнуться. Он опять кивает.

Мы идем молча до самого дома. По возможности я стараюсь делать вид, что опираюсь на ее плечо. Иногда это у меня получается.

— Это я во всем виновата, — понуро шепчет Катька, когда мы останавливаемся перед калиткой.

— Кто теперь разберется, — шепчу я и нащупываю в кармане Прош–ин поводок. — И при чем здесь ты? — добавляю я уже громко.

— Я обещала тете Ане следить за тобой.

— Будем считать, что ты справилась с заданием, — улыбаюсь я. — Нет, правда, Катюша, ты на самом деле большая умница, — говорю я и начинаю ощущать непреодолимое желание опять положить руку на ее плечо. — Спасибо тебе за все. — Я делаю шаг и теперь вижу только ее глаза. Они заслоняют от меня все ее лицо. Вдруг глаза исчезают, и я ощущаю на щеке у самого рта прикосновение маленьких жестких губ. Через мгновение глаза появляются и затем опять исчезают: Катька отворачивается и шагает в сторону. Затем она делает еще один шаг и еще.

Она уходит. Уходит. Но почему не говорит «до свидания»? Откуда она знает, что свидания больше не будет? Никогда и никакого…

В доме так же тихо, как и на улице. Только теплее и уютнее. Пробираюсь к себе. Достаю из–под кровати портфель и впихиваю в него разбросанные по столу учебники. Внутри портфеля что–то хрустнуло. Оказалось— пенал. Принадлежащая мне школьно–письменная принадлежность. Деревянная, исцарапанная коробочка с моей фамилией и именем на боку. В пенале деньги. Целое состояние — десять рублей. Мама дала на всякий случай. Может быть, это и есть тот самый случай? Достаю задавленную гранеными разноцветными огрызками карандашей бумажку. Взять себе или оставить тетке? Ведь когда–то слышал, что уходя оставляют деньги — материальный эквивалент затраченных душевных сил. Причем оставляют незаметно, иначе не возьмут. Интересно» почему? А говорят, что за все на свете надо платить. Эту истину подтверждает ситуация: мне нужно платить за билет. Но бумажка одна. Оторвать половину нельзя. Это то, что пополам не делится, — парадокс. Одну можно заменить двумя. Но сложенные вместе не станут единым целым…

На веранде, на столе, как всегда, заботливо приготовленный и, как всегда, остывший ужин. Среди кастрюлек нахожу стакан киселя и выпиваю его. А затем осторожно пробираюсь из дома.

Луна — забытая кем–то долька огромного апельсина^{; —} залила рыжим соком еще совсем недавно черные лужи, обрызгала лоснящиеся листья осин.

Гравий под ногами хрустит, как крахмал или первый снег. Но сейчас хруст, как все другие звуки, вязнет в густой июльской тишине.

Мне кажется, что на крыльце Катькиного дома кто–то сидит. Но я не задерживаюсь, иду дальше.

Останавливаюсь только у Поляны. На ней никого. Черные оспины костров похожи на бездонные колодцы, накрытые трудолюбивыми гномами. Сегодняшний костер уже подернут плесенью пепла. На блестящих, упругих, как змеиные тела, сучьях кустарника замечаю ватник Алика. Из–под отсыревшей и местами разорванной материи выбиваются клочки ваты — белые и чистые, как облака, неожиданно вывалившиеся из прорезанного тонким лучом света тяжелого, темного, налитого дождем полотнища неба…

Первый раз в жизни я еду на первой утренней электричке и первый раз в жизни «без билета. В вагоне пахнет отсыревшим табаком, и я вспоминаю отца. Я уверен, что когда он узнает обо всем, то обязательно скажет, что я допрыгался.

Прыгал, прыгал и допрыгался. Но ведь кто–то это уже делал до меня?

«Уговорили ее девушки–подружки прыгать через костер. Разбежалась она…» В большой комнате низенькие деревянные столы и стульчики, на окнах дырчатые бумажные снежинки и нарисованный красной краской Дед Мороз. Наталья Ивановна, самая взрослая и самая красивая после мамы, читает книгу. Мы привыкли к сказкам о Кощеях и Змеях — Горьшычах, злой Бабе Яге, побежденной храбрым Иванушкой, а эта сказка очень странная. В ней нет злых и добрых: «…прыгнула Снегурочка через костер и растаяла».

Моя соседка Маришка расплакалась навзрыд. А все мы рассмеялись. Наталья Ивановна рассердилась и сказала, что больше не будет нам читать. Мы подумали, что из–за плаксы Маришки, — оказалось, из–за нас…

Я стою у кухонного окна и. жду прихода родителей. 'Кто из них придет раньше, я не знаю, но, скорей всего, мама, потому что на столе я обнаружил записку для отца: «Володя, не жди меня, ужинай сам. Все в холодильнике. Разогрей, только обязательно разогрей, и поешь. Поехала к Сереже, что–то я вся извелась, не знаю почему. В общем, съезжу, чтобы все стало на свои места. Не волнуйся, если задержусь». Я улыбаюсь, перечитывая записку, ведь именно сегодня никто не задержится. Но об этом знаю только я.