Дневник неудачника, или Секретная тетрадь

Мычали коровы, грозил рогами бык, падали и вздымались пейзажи, вечерами за камышовым озером орала украинская песня, студентка Нина и тракторист, наверное, ненавидели меня в это лето.

И помню августовский покос, и как мы ехали на волах, везя необъятное чудовищное сено, и парни-кобели изощрялись в ловкости, забрасывая последние скирды к нам — к Нине и мне наверх.

Цоб-цобе! И синие мухи у воловьих хвостов, и после изнемогающий хрустальный вечер.

И помню хутора в вишнях, окруженные гречишными полями. — Вы когда-нибудь ехали через гречишное поле? — О, о чем же мне с вами говорить, если вы никогда не ехали на телеге через гречишное поле… Из хуторских зарослей выходили деды в соломенных брылях — зазывали к себе в прохладные чистые хаты и потчевали медом и теплым хлебом — все то, от чего сходят с ума здесь, за океаном, седые украинские националисты и сто раз за ночь переворачиваются в кровати. «Ще не вмерла Украина» и никогда не умрет, пока такие люди, как мистер Савенко (это моя настоящая фамилия), мутят воду на этой земле. Хоть я и не украинский националист.

Исправился

Времена, когда я ебался в подворотнях со случайно встреченными прохожими мужского пола (от одиночества, впрочем) и жил на вэлфэр, — те дни прошли. Сейчас я полноправный член американского общества, трудовая единица, рабочий класс, и даже пытаюсь платить налоги. И уже долгое время не педераст.

Ох еврейские девочки, еврейские девочки…

Энергичные и любопытные, пышноволосые, мягко, по-восточному романтичные, они рано покидают родительский дом. Они отважно выходят в мир, вооруженные диафрагмами, противозачаточными таблетками и книжкой о диетическом питании. Восторженные, носатенькие, поблескивая коричневыми глазками, они первые во всяком движении, то ли это женское освобождение, или социализм, или терроризм.

Они первые бегут покупать новую книгу поэта, и вы найдете их обмирающие глаза, если взглянете в зал во время выступления любой рок-группы или исполнения классической музыки. Они учатся балету и фотографии, они самостоятельны и упрямы. Часто действительно развратные и очень сексуальные, они умеют смирять себя ради долга или семьи. Среди них можно найти редкие и тонкие цветы необыкновенной красоты — такие становятся куртизанками и покровительствуют искусствам.

Сколько ни изводили еврейских девочек Освенцимами и прочими сильнодействующими средствами, а они все бегут по улицам городов мирового значения, все глядят на вас влажно из-под руки в автобусе, все дают вам — славянские и других народов юноши — свое тело.

Пели оперу. Я вошел.

Электрический стул — это неприятно и больно, и живот схватило, как перед экзаменом в школе, но ненадолго это. Плохо только, что по ТВ не показывают, вопросов перед уходом в тот свет не задают репортеры, что слишком тихо, чисто и, наверное, от искусственного света светло.

Легко и свою собственную смерть на стульчике этом вообразить — заплаканную маму, привезенную из Москвы в 1990 году (не дай-то бог!), — одну из жен — какую — неизвестно, какая окажется, обритие затылка, вонь казенной рубахи — интересно, их стирают или богатая Америка выдает всякий раз новую? Говно все-таки смерть на электрическом стуле. В полевых условиях куда лучше — бултых в пахучую траву и что-нибудь изящное успеваешь часто перед смертью приятелю сказать, а то, глядишь, и подругу по личику погладить успеешь.

Школьные воспоминания

Эди — как называл меня Кадик. Помнишь Кадика — Эдвард? Эдик и Кадик, Кадик и Эдик — водой не разольешь. Почтальеншин сын Кадик (Колька) учился играть на саксофоне. Парень он был неплохой, с талантами, Лидка его сгубила. Первая попавшаяся пизда. Старше его. Он от нее в снег плакать выбегал. Во время пьяной свадьбы.

Борька Хрушков девок ебал. А ты не ебал, а ты не ебал. Зато ты теперь ебешь всех девок, каких встретишь, а кого ебет Борька Хрушков? Жену, наверное, свою только, а то и в тюрьме сидит, никого не ебет. Бе-е-едный Борька Хрушков.

Жрет Эдвард курицу, как дерево твердую. Пыхтит, старается. Горло ободрал и измазался, в жире весь.

Сам виноват — позарился на дешевизну — видимое ли дело, 38 центов за паунд курица стоила — вдвое дешевле самой дешевой обычно курицы. Влип Эдвард. Не покупайте дешевого мяса — господа!

Не выброшу — все равно доем. Я не американец брезгливый какой, кто полтарелки мяса после себя оставит и в корзину с мусором выбросит. Я из страны, где войны и несчастья в этом веке навалом шли, У меня к еде отношение бережное. Я еду никогда не выбрасывал, после меня коту или собаке с тарелки и вылизать нечего. Мужик я, говорю я, по естеству, как есть мужик. Да еще и от голодных годов моих в Москве, не только от наследственности (деды мои оба в деревне родились) эта пищевая скаредность происходит. Я косточки всегда, бывало, обглодаю, что от рыбы, что от мяса — одинаково чисто, с полировочкой, и жир срезать не срезаю — не отбрасываю — ем все.

Я нарисовал женщину и поставил между ее ног крест. Я рисовал бессознательно, но в ее сторону были направлены все стрелы. Стена гадких темно-синих стрел была грозно нацелена в голую, беспомощно разведшую руки женщину с крестом между ног. Вместо головы у женщины было колесо — грустное колесо.

Ужас и террор наполняли лист. Так я рисовал бессознательно темным синим цветом автоматической ручкой, в то время как говорил по телефону оживленно и не без веселости с одной из моих подруг.

К стене стрел в самом низу я почему-то пририсовал одинокий кран, а из него падали две капли. Непристойный кран с вентилем.

Ох, поэтик Эдька. Вот это работа — правительства свергать. Изысканная, возбуждающая. За гигантские деньги.

Вы приходите в контору — сидит поэтик Эдъка в очках, вежливо улыбается. Вам правительство свергнуть? Сколько платить будете?

И начинается… Ох, поэтик Эдька с Первой авеню в Нью-Йорке — доживем ли, сможем ли когда… А мечта яркая, деятельная, сильная.

Нервный палеонтолог, специалист по ихтиозаврам, не прощаясь ушел по-английски из подвальной квартиры в Гринвич-Билледж с большого и смутного парти. Я уходил тоже, мы прошли с ним один блок домов вместе, и вот что он говорил:

«Я люблю такую рыбину, чтобы в пасть ее можно было войти, не сгибаясь, и идти по желудку, как по коридору министерства иностранных дел.

Чтобы, если вы идете с дамой, не было бы неудобств и не пришлось бы хвататься за стены. Просторность — это мое первое требование к рыбе».

С последними словами палеонтолог вскочил в подъехавшее такси и умчался от меня навсегда.

Воровать, воровать, воровать, украсть так много, так, чтобы еле унести. Охапками, кучами, сумками, мешками, корзинами, на себе уволакивать, велосипедами, тележками, грузовиками увозить из магазина Блумингдэйл и тащить к себе в квартиру.