Иванов катер. Не стреляйте белых лебедей. Самый последний день. Вы чье, старичье? Великолепная шесте

- Отвечать… - вздохнул юрист. - За исход суда я не беспокоюсь, но тень он бросит. И не только на вас - на весь коллектив. Мы держим переходящее знамя, рассчитываем на крупные льготы, а тут - это дело. Представляете?… В каких вы отношениях с Никифоровым?

- Друзьями были.

- Уговорите его забрать иск назад. Дела он все равно не выиграет, только попортит кровь и себе, и вам, и нам.

- С сильным, значит, не судись? - тихо спросил Иван.

- В данном случае - безнадежно: от предприятия мы иск отведем, ну, а с вас что он получит? В лучшем случае - двадцатку в месяц…

Иван вышел от Ефима Лазаревича в полном смятении. Вначале он почти согласился с ним, что было бы лучше, если бы Федор забрал иск обратно, но упоминание о двадцатке сильно поколебало его. Двадцать рублей были для Федора суммой, и Иван готов был пройти через любой суд, только бы Федор ежемесячно мог получать с него эти деньги. Так было бы справедливо, если бы иск не коснулся при этом и других людей. Хотел этого Федор или нет, но своим иском он лишал их приработка, и Иван, понимая это, никак не мог прийти к какому-либо решению. Потоптавшись, он решительно свернул в отдел кадров.

У начальника шла летучка. Иван терпеливо дождался конца, ни до чего не додумался, но довольно ловко пересказал все Николаю Николаевичу.

- Так, - сказал начальник. - А в ведомости у тебя Прасковья дважды в месяц расписываться не забывает?

- Не забывает, - подтвердил Иван.

- А о том, что Никифорову пенсию оформили, знаешь?

- Небольшая она…

- А единовременное пособие считал? А премиальные, что ты им отдал, учел? А то, что местком пятьдесят процентов ссуды на себя берет, слыхал? Ну-ка, возьми счеты да подсчитай, что выходит. А выходит, - Николай Николаевич смотрел колюче, непримиримо, - выходит, что твой бывший помощник - хапуга и прохвост.

- Несчастный он, Николай Николаич. Калека.

- Раз калека, значит, делай, что душа желает? Вали на капитана, дои государство, как бесхозную корову, марай предприятие? Так?

Иван понуро молчал. Николай Николаевич вылез из-за стола, потирая бок, прошел к графину, запил порошок.

- Живот третий день горит, спасу нет, - сказал он, заметив внимательный взгляд Ивана. - И так двадцать лет одну кашку ем, а порой совсем невмоготу. Угостил меня фриц знатно: всю жизнь помню. Ты кури, чего жмешься. Окно открыто, выдует все.

Иван закурил, ладонью старательно разгоняя дым. Николай Николаевич вернулся на место, спросил вдруг:

- А этот… Прасолов как?

- Хороший работник, - твердо сказал Иван.

- Ну-ну, - не без недоверия проворчал начальник. - Мой тебе совет: иди к Федору и поговори начистоту. Пусть поймет, что потеряет, если будет настаивать. От моего имени сказать можешь твердо: Прасковью уволю к чертовой матери. И местком не поможет. Ты слово мое знаешь, Трофимыч.

- Знаю, - вздохнул Иван. - Ой, неладно получается!…

У Никифорова дома Иван остановился. Переложил кулек с конфетами в левую руку, правой долго вытирал мокрый лоб: никак не мог решиться постучать в эту до трещинок знакомую дверь.

- Можно, хозяева? - ненатурально бодро крикнул он, заглянув в маленькие темные сени.

В доме было тихо. Иван прошел внутрь, нащупал вторую дверь - в комнаты, постучал. Опять никто не ответил, и он открыл эту дверь и еще раз - все так же бодро - спросил:

- Можно, что ли?

- Кто? - спросили из-за перегородки.

- Я, Бурлаков.

Иван прикрыл дверь и старательно вытирал ноги. Он узнал по голосу Федора, хотя голос этот и показался ему странно приглушенным. Федор больше ничего не говорил, и Иван все тер и тер подошвы о старый, грязный половик. С печи, не мигая, смотрели четыре глаза: старики, не шевелясь, сидели там и молчали, как сычи.

- Ну входи, раз пришел, - с неудовольствием сказал Федор. - Чего ты там?

Иван поздоровался со стариками, но они не ответили. Он прошел в комнату: Федор полусидел на кровати, обложенный подушками. На коленях у него лежал лист фанеры, а на нем - пузырек с клеем и стопка исписанных ученических тетрадей. Сбоку, у стены, спал ребенок.

- Здравствуй, - угрюмо сказал Федор. - Ну, что скажешь?

- Да вот… - Иван растерянно развел руками. - Навестить решил. Детишкам гостинца…

- Гостинец?… - Глаза Федора странно блеснули, он даже приподнялся на локтях, стараясь рассмотреть, что именно положил Иван на стол. - А мне гостинца не захватил? Нет?

- Ты что это, Федя? - с испугом спросил Иван. - Что, худо? Ты лежи, лежи…

- Восемь пудов поднимал, - задумчиво и спокойно перебил Федор. - Восемь пудов. А теперь - вот!… - Он подкинул в воздух исписанные фиолетовыми каракулями листы. - Вот, видал? Кульки клею. Копейка - кулек. Кто виноват, а? Молчишь?… За славой все гнался. Получил славу? Тебе, хромому черту, хорошо: ты один, здоров как бык. А у меня - семь ртов. А я - кульки клею. Кулечки - малину продавать. Заработок - ровно на "Байкал". И то спасибо, свояк помог. Все занятие, артель "напрасный труд".

В сенях хлопнула дверь. Федор рванулся.

- Кто?

- Да я, я, господи, - устало и безразлично сказала Паша. Вошла в комнату, увидела Ивана, качнулась, прислонилась к косяку и тихо сказала: - Здравствуйте, Иван Трофимыч…

- Принесла? - заглушив Иванов ответ, нетерпеливо спросил Федор.

- Принесла, - сказала Паша и достала из кошелки четвертинку. - Вот, Иван Трофимыч, все, что даете мне, на водку уходит. Каждый день требует. Каждый божий день…

Она опустилась на стул, все еще держа четвертинку в руке.

- Ну?… Давай, ну?… - зло и беспокойно закричал Федор.

- А что делать, а? - тихо продолжала Паша, не обратив на него внимания. - Ведь криком кричит от боли, исходит весь. А выпьет - вроде легче.

- Яд ведь, - сказал Иван. - Губишь ведь, Прасковья, опомнись.

- Знаю, - покорно согласилась она. - Врач специально предупреждал: ни капли.

- Ну давай, чего болтаешь?… - грубо закричал Федор.

- Зачем же ты… - начал Иван.

- А что делать? - опять спросила она. - Вы крики его послушайте, хоть раз послушайте. Ведь Ольку уже напугал: плачет она ночами, дергается. Ну, что делать, Иван Трофимыч, ну хоть посоветуйте…

- Давай, - крикнул Федор. - Давай, а то такой концерт устрою…

Иван нагнулся к столу, взял из рук Паши бутылку, все до капли вылил в большую эмалированную кружку.

- На!… - Он резко сунул кружку Федору. - Пей!… Ну?…

Федор взял кружку, но пить не стал. Глядел исподлобья: кружка дрожала в руке, водка выплескивалась на детские тетради.

- А ведь был мужик, - тихо продолжал Иван. - Восемь пудов поднимал. Характер имел.

- Раздавило меня… - опустив голову, сказал Федор. - Как червя, раздавило…

- Гляди, до чего семью довел, гляди, глаза не прячь!… Старики на печке шевельнуться боятся, девчонка по ночам плачет, Паша - тень одна осталась. А ты все куражишься, Федор, все ломаешься, безобразничаешь… - Он закурил, отошел к окну. Крикнул, не оглядываясь: - Ну пей, чего дрожишь? Пей при госте один, если уж и мужика в тебе не осталось!…

Тишина стояла в доме. Ворохнулся на кровати ребенок, почмокал сладко губами и затих. У стола плакала Паша, а Федор не поднимал головы.

- Паш, слышь-ко, - вдруг тихо сказал он. - Ты, это… Ты рюмки бы подала, что ли…

- Федя!… - выкрикнула Паша и, рухнув к ногам мужа, судорожно обняла их. - Федя! Феденька!…

Федор гладил ее по голове и, шмыгая носом, отворачивался: не хотел, чтобы видели слезы.

- Ну, что ты? Ну, Паша? Ну, неудобно: гость пришел, а ты… Дай-ка нам рюмочки лучше. Рюмочки, огурчика…

- Сейчас, Феденька, сейчас, - с торопливой готовностью сказала Паша, вставая.

Всхлипывая и ладонями вытирая слезы, прошла на кухню. Иван молчал. Федор повозился, то ли устраиваясь поудобнее, то ли от смущения. Сказал:

- Не сердись, Трофимыч. Не выдержал. Жалко себя стало, силы своей… - Он помолчал. - Ты знаешь… Знаешь, в суд я подал.

- Знаю.

- Ну вот… - Федор вздохнул. - Затаскают тебя, поди.