Сад неведения

А все вокруг смеялись и смотрели на это. Хайдар был невозмутим.

— Давайте его заколем, агнца этого! — предложил он.— Принесем в жертву. Ведь сегодня Курбан-байрам — день жертвоприношений!

Парша вырыл на свежей пашне ямку, куда будто должна стечь кровь жертвы. Циклоп с Хайдаром крепко связали ему руки и ноги и опрокинули на землю. Он корчился, лежа лицом в грязи. На шею ему повесили табличку: «Барашек».

— Не дрыгайся! — хохотал Хайдар.— Придавите его крепко к земле. Мями, держи его голову над ямой! Рейимчик, подай нож!

«Ножом» был кол. Хайдар взял «нож», засучил рукава, помыл руки, подражая мяснику, и стал колом водить туда-сюда по шее Бакы.

— Эх, нож тупой! Барашек еще жив! — говорил он, хохоча. И все вокруг хохотали.— Позовите собак, пусть вылакают свежую кровь!

Парша и Циклоп, свистнув, позвали своих ребят и кивнули на яму.

— Ну!

Те опустились на четвереньки, изображая собак. Руки и ноги его развязали. Он встал и пошел.

— Куда же ты с отрезанной головой! И опять хохот.

— Не смей дома рассказывать! Только девчонки все рассказывают. А теперь воздвигнем тут памятник, как-никак пролилась кровь. Рейимчик, пиши, как ее..?

— Эпитафию?

— Да, пиши каллиграфическим почерком: «Здесь зарезан барашек по имени Бакы!»

Шум, смех остались позади. Повернув за вал, он направил острие серпа к себе. Ему не хотелось жить. Никакого желания не было жить в таком мире, где такие люди, как Хайдар, и всякое зло, всякие подлости, мерзости. И ничего хорошего. Весь мир окрасился перед глазами его в черный цвет.

— Ты что?

Руку с серпом остановил Парша. Взгляд у него был участливым.

— Ты что, шуток не понимаешь?

Бакы не двигался, уже не испытывая ненависти к ненавистному Парше.

— У него же шутки такие, он же во! Немного того! А ты так серьезно...

И Бакы зарыдал. Из груди поднялось что-то и тяжелым комом подкатило к горлу. Как ни пытался сдержаться, рыдания сотрясали все его хрупкое тело. И этот Парша вдруг показался ему добрым. Почему он не ненавидит его? Неужели он сломлен?

— Не обращай на них внимания! Пойдем лучше покатаемся на лошади. И вообще, не рассказывай об этом дома!

Он все больше заходился в рыдании, не мог успокоиться. Он отошел от Парши, чтоб выплакаться за валом в одиночестве. Неужто доброта бессильна перед злом? Грош цена такой доброте! Надо быть сильным! Надо быть сильным!

Часть третья

Оазис

1. Изгнание

Гроздья воспоминаний.

Однажды он пришел в сад и не нашел его. Нет, сад был, и Бакы стоял на одной из светлых аллей, но вдруг померещилось ему, что сада уже нет, вернее, будто это другой, чужой сад, незнакомый. А того прекрасного сада, в котором ему было так хорошо,— больше нет!

Острая, невыносимая тоска охватила его. Словно он лишился чего-то дорогого, будто изгнали его из родных мест, и теперь он осиротел, и нет домой возврата.

Лишь много лет спустя, уже на каком-то новом витке миропостижения, вновь обретет Бакы свой сад неведения.

Из иллюминатора АН-2 он видел простиравшийся внизу Лебаб. Лебаб— буквально «губы воды», «берег реки», — так называлось его родимое место, долина среднего течения реки. Он летел в областной город, чтобы пересесть там в еще больший самолет, оторваться от земли еще больше и пролететь над чужими землями, а потом сделать еще одну пересадку и уже в огромном самолете, почти с их городок, лететь, не видя внизу земли, к далекому морю с черными, чернильными водами (ведь море называется Черным), купаться в нем и тосковать по Лебабу. А пока Лебаб тянул вниз кузнечик самолетика, не желая Бакы отпускать.

Великая река широко разлившейся полосой, мощным течением прокладывала путь по коричневой пустыне, сопротивляющейся ей. Но река напором, волей разрывала ее на две части, отбрасывая от себя в стороны.

Преодолевая сопротивление жизни, он всегда будет помнить о Реке.

Справа — безбрежные, безжизненные просторы темноватых песков. Это — Черные пески. Слева — такие же просторы красноватых песков. Это — Красные пески.

Пятнадцать ребятишек, коричневых от загара, с черными стрижеными головами, в выгоревших майках и сатиновых трусах, сбившись в стаю, пошли искупаться в реке. До реки идти километров шесть по зарослям, вода в реке до того илистая, что потом не отмоешься, и купаться в ней опасно — сильное течение, крутые водовороты. Редкий смельчак из взрослых, насытившийся жизнью, может себе позволить броситься в реку. Ребята в основном купались в прозрачных водах арыков. Речной ил, аллювий, пока добирался до арыков, оседал. Реже купались в канале, в котором вода все же мутная.

Но в тот день они пошли купаться в реке, потому что Циклоп предложил это, чтоб выделиться смелостью, а остальных уличить в трусости. Никому не хотелось выглядеть трусом — все последовали за ним. А раз пошли, то не искупаться уже нельзя — у реки трусость выглядит очевиднее.

Орава, галдя, двинулась в путь. Изрезанные камышом, поцарапанные колючками, босоногие, с задубевшими от раскаленной земли подошвами ног в занозах, они наконец дошли до главной реки, миновав все три протоки. Весь берег был завален порруком — разбухшими в воде корнями тростника, прибитыми течением к берегу. Ребята разбрелись по мягкому амортизирующему порруку, отыскивая белые коренья этого сладчайшего тростника — лакомства. Очистив их, как банан, они с наслаждением жевали, всасывая сок пополам с водой.

Виднелись отмели, как полоски кошмы, расстеленные на безбрежной шири воды. Волны яростно атаковали берег и обрушивали вниз глину вместе с деревьями и кустами. Деревья исчезали вместе с корнями в воронке воды, как в пасти огромной рыбы, и через пять-шесть минут выплывали далеко к середине реки.

Даже безумный Циклоп, усекший опасность единственным своим глазом, не решился броситься в воду. И все двинулись к тихому затону. Подростки лежали теперь на мелководье, обняв теплую мягкую глину, как стая водоплавающих птиц. Глина, не покрытая водой, затвердевала под палящим солнцем тонкой корочкой, а если ее месить ногами, булькала, размягчалась, процеживая воду, и становилась мягкой, приятной, нежной, пахучей, теплой. И они ложились на нее голышом. Было приятно от этой ласковости глины — размаривала она.

Пятнадцать чумазых, черноголовых ребят с выгоревшими волосами, слившиеся с глиной, землей, были подобны семенам, брошенным сверху на берег реки. Так думал Бакы, лежа в ласковой воде и глядя на небо, бесцветное от зноя. С какой вселенской пыльцой были занесены на эту теплую благодатную почву эти похожие друг на друга мальчики, это племя? Взойдут ли они? Семян много бросают, но не все ведь всходы дают!

О природа! Ты слепила нас и, стало быть, видишь нас,— если мы что-то не то делаем, не есть ли на то воля твоя? Или же твой возгордившийся слуга, Козлобородый, нас искушает, издевается над нами, забавляется, хихикая безудержно? Чем же мы заслужили такую участь, невинные, не знающие и толику того, что ты знаешь!

О Природа! Прости нас, лежащих пластом на берегу великой реки, на глине, чумазых детей Лебаба, «губ воды». Пусть «губы» эти касаются ласково нас, благословляя на рост, возмужание, взращивая нас своими целебными водами и глиной. Да оставят нас дурные склонности, злоба, да воспарим мы над Рекой, над Пустыней, как стая гордых птиц!

2. Вид с бархана

Как можно больше хотелось ему оставаться наедине с собой, в полном покое, но в доме было много дел.

Зимой приходилось заготавливать дрова, рубить саксаул на мелкие части, чтобы куски вмещались в чугунную печку, которой отапливали большую общую комнату. На печке готовили обед, кипятили чай. Для тамдыра, для выпечки чурека требовалось много топлива. И два раза в неделю Бакы ходил за хворостом к подолу пустыни. За каналом, отделявшим пустыню от оазиса, можно было его насобирать много. За каналом пески не сразу подступали — передний край зыбучих барханов предгорной грядой желтел вдали. Эту полосу между пустыней и оазисом и называли подолом пустыни.