Дурдом

Смущенные, удивленные гости тихо, одно за другим, исчезали за дверью. Александра Павловна налилась свекольным гневом. Ей как-то в голову не приходило, что упорно молчавшая все время "дурдомовская поэтесса" посмеет и здесь обнаружить свой острый язык, и выдавать ее посторонним за дурочку — небезопасно.

В мёртвом молчании прошёл день. Александра Павловна куда-то ненадолго удалилась, вернувшись, плотно уселась на стул у койки с видом поруганной добродетели — мол, несмотря ни на что, я завсегда на дежурстве, завсегда на посту…

Поздно вечером в палате появилась вдруг Ликуева.

— Ну, здравствуй, Леночка! — сладко пропела она. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — безразлично ответила Лена…

— Нор-маль-но… — протянула Ликуева и побарабанила пухлыми пальцами, унизанными золотыми кольцами, по спинке кровати. — А почему ты, Леночка, так плохо себя ведешь? Александра Павловна жалуется на тебя.

— Еще и жалуется? — изумилась Лена. — А она не рассказала вам, как водит сюда толпы зрителей, устраивает цирк, всякие небылицы про больницу рассказывает?!

— Успокойся, Леночка, успокойся, — уговаривала Ликуня разгневанную пациентку, потихоньку продвигаясь к выходу. — Ну, что ты так разволновалась?

Через минуту в палате наступила зловещая тишина — Ликуева ловко, как лиса, выскользнула прочь. Александра Павловна демонстративно вытащила из сумки здоровенные психбольничные веревки, сшитые из вафельных полотенец, и положила их на видное место. Лена поняла, что таким образом ей давали возможность сделать выводы о мерах, которые в случае чего могут быть к ней применены.

"А, наплевать на все!" — подумала она, закрыла глаза и попыталась уснуть. Но как ни зажмуривалась, как ни пыталась отвлечься от невеселых мыслей, визит Ликуни совершенно выбил ее из колеи. Как-то позабылось за время болезни, что она — существо подневольное и не ей самой распоряжаться своей дальнейшей судьбой. Сознание этого угнетало больше всего. Почему, кем она лишена самого насущного человеческого права — решать, как ей жить, какой быть, чем заниматься? Почему она, словно и в самом деле безумная, отдана под чью-то опеку? Но ответов на эти вопросы не было, и она все ворочалась, не в силах уйти в спасительный сон.

Где-то уже за полночь по больничному коридору загрохотали шаги.

— Что-то случилось, наверное, — подумала Лена, — кому-то плохо…

Дверь палаты распахнулась, ввалились трое здоровенных парней спортивного вида, в белых халатах.

— Ну, кого тут в психушку нужно доставить? — спросил старший по виду, самый матерый.

— Ее! — кивнула Александра Павловна.

Парни иронически переглянулись.

— Ее? Вы бы еще милицейский дивизион вызвали!

Лена встала, накинула халат, телогрейку, которую подали "милосердные братья" из специальной психбригады "Скорой помощи", и пошла к выходу. Бравые ребята тут же крепко и надежно схватили ее под руки — черт ее знает, психическую, а вдруг в бега пустится?

Машина мчалась по ночному городу. В ее голове засуетились быстротечные и суматошные мысли: "Как там папка, выписался или нет?… И куда меня поместят, в какое отделение, в какую палату?"…

Вот приемный покой. Выходит сонная, сердитая дежурная сестра, потом, наконец, является дежурный врач. У старшего из психбригады берет какие-то бумаги, расписывается на клочке бумажки. "Словно квитанцию из химчистки заполняет!" — мелькает в голове Лены.

Лена сидит на сиротски-сером, расшатанном стуле и косится на затянутое решеткой окно. Она знает этого врача — совсем молодой, может от силы год самостоятельно работает, настоящий дурак.

— Ну-с, и какие мысли, мадам, посещают теперь вашу умную голову? — тоном юродивого вопрошает он. — Что, снова в бега кинетесь?

— Ага, — спокойно кивает в ответ Лена и безмятежно глядит ему в глаза.

— Тэ-эк-с, стремление к побегу, стало быть, остается, — констатирует он себе под нос и что-то поспешно отмечает в истории болезни. — Ну, а жить вам по-прежнему не хочется?

— Нет, почему же? — хочется. Особенно как вас увижу, так петь и плясать сразу охота.

— Да? — молодецки ухмыляется врач. — Значит, все-таки интерес к жизни не потерян?

— Нет. Не потерян. Если живут такие умники, как вы, то почему же я должна уходить из жизни?

— А? — растерянно переспрашивает врач, оглядываясь по сторонам. — Вы что-то много на себя берете!..

Скажите, пожалуйста, он еще и обижаться умеет!..

Врач ходит по приемному покою, задрав полы халата и заложив руки в карманы брюк. Тапочки, сползая с его ног, открывают постороннему взору печальную картину полного обветшания и расползания прямо на ногах давно не стиранных носков. Он весь пропитан какой-то физической и душевной нечистоплотностью. Лене трудно даже дышать рядом с этим рассадником грязи, но она, к счастью, быстро спохватывается: откровенный бунт ей ничего не даст, и потому она молчит, просто молчит. К тому же от передряг и неожиданностей нынешней ночи она вконец утомилась, она еще слишком слаба после болезни, единственное ее желание на сегодня — просто лечь, укрыться с головой одеялом и чтобы никто не лез, не задевал ее…

А врачу нужно непременно самоутвердиться. Ведь и дежурная медсестра приемного покоя, и санитар слышали, как дерзко разговаривала с ним эта паршивая девчонка, эта шизофреничка, претендующая на ум и оригинальность — нужно ее поставить на свое место, показать, что здесь значит он, врач! И в таком случае хороши все средства.

— Так, больная, — наконец, подчеркнуто официально обратился он к ней. — Время, правда, уже позднее, да ведь вы, как я понимаю, спать не желаете, так уж давайте поговорим по душам…

У Лены кружится голова, ей все труднее сидеть, от напряжения у нее гудят руки и ноги, она устала, чертовски устала, но ведь этому тупице говорить что-либо бесполезно. К тому же гордость не позволяет ей признаться в своей слабости. Да и куда спешить, в дурдомовское отделение? И она согласно кивает: давайте беседовать…

— Ну, так вот… давно интересуюсь вами, тут и профессиональный, и чисто человеческий интерес. Расскажите о себе, о своей жизни. Ну, вот такой щепетильный вопрос — когда вы начали жить половой жизнью? Понимаете, очень важно…

Рядом с врачом, застыв в выжидательной позе в предвкушении развлечения, потехи, стояли медсестра и санитар. И бабская физиономия врача начала расплываться в издевательской ухмылке: мол, ну, давай, острая на язык девушка, что-то ты сейчас скажешь!..

— Значит, это — очень важно? — переспросила Лена, стараясь не "заводиться".

— Ну, конечно! Интимная жизнь — это если угодно, начало начал всего, что в человеке. Тут и удачи жизненные, и неудачливость, и чувство собственной неполноценности, и, наоборот, чувство защищенности… Я понятно излагаю свои мысли?

— Весьма! И, если это так важно, начнем, пожалуй, с начала — с гинекологического кресла, а? — подхватила Лена, кусая губы, чтобы только не сорваться, и принимаясь стаскивать телогрейку. — Начнем с азов! Вы же, как я понимаю, специалист широкого профиля, не правда ли? Вы и психиатр, вы и психолог, и сексолог, вас все проблемы интересуют, и постельные, и духовные. Я не против, помогу, чем могу.

Они стояли друг против друга — пухлощекий молодой человек в белом халате с откровенно неприязненным выражением лица и измученная болезнями, жизненной неустроенностью, душевным одиночеством восемнадцатилетняя девушка. И врач сдался… Глядя куда-то вбок, он распорядился: "Ведите больную в отделение!" И прибавил: "Да не в первое, а во второе, это распоряжение Ликуевой".

О втором отделении Лена знала понаслышке. Там никогда для нее не находилось места. Во-первых, в этом отделении больных было раз в пять меньше, чем в первом. Во-вторых, там у каждой больной была своя койка — предел мечтаний, можно сказать, и, в-третьих, что не менее важно, в этом отделении, как правило, находилась публика из "блатных", а Лена со своим "длинным языком" никак в этот разряд не могла быть зачислена.