Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Я думал, вернее я мысленно нежился.

Итак, настал час кокоток.

Какое-то задушевное тепло, как глоток вина, породнило меня со всей бодрствующей частью человечества.

Итак, настал час свиданий… час поэтов… нет, это просто смешно… и все-таки, все-таки… я у твоих ног.

Жизнь, как ты прекрасна, Жизнь… ты этого не знаешь?.. Я просто паренек… да, работаю у дона Гаэтано… и все-таки я влюблен во все прекрасное на Земле… я хотел бы быть великим и красивым… носить блестящий мундир… и быть молчаливым и важным… Жизнь, как ты прекрасна. Жизнь… ты прекрасна… Боже мой!

Улыбка не сходила с моего лица. Проводя пальцами по щекам, я чувствовал, что улыбаюсь, и это было мне приятно. Пронзительные гудки автомобилей доносились с улицы Эсмеральда — трубные звуки, фанфары наслаждений.

Я склонил голову на плечо и закрыл глаза.

Кто напишет портрет мальчика из книжной лавки, который улыбается во сне, потому что ему снится, что он поджег заведение своего вора-хозяина?

Постепенно хмельная дымка рассеялась, и мною овладела беспричинная серьезность, серьезная солидность из тех, которые принято выказывать на людях. И, право же, мне самому хотелось смеяться над этой неуместной покровительственной серьезностью. Но серьезность лицемерна и любит разыгрывать комедии вроде «суда совести» даже на самых жалких подмостках. Итак…

— Обвиняемый… Вы — подлец… вы — поджигатель. Угрызения совести будут мучить вас всю жизнь. Вы предстанете перед следствием, перед судом, перед самим Сатаной… прошу быть серьезнее, обвиняемый… не то мигом угодите за решетку…

Но голос совести звучал неубедительно. «Серьезность» бренчала весело, как пустая консервная банка. Нет, я не мог отнестись серьезно к этой мистификации. Я был теперь человеком свободным, а какое отношение имеет свобода к обществу? Я был свободным, я мог сделать все, что мне вздумается… покончить с собой, например… нет, это нелепость… я… я должен был совершить что-нибудь действительно серьезное, серьезное и прекрасное: преклониться перед жизнью. И я снова повторял про себя: «Да, ты прекрасна. Жизнь… ты знаешь об этом? Теперь я буду поклоняться всему прекрасному на Земле: деревьям, домам, небу… всему, что есть — ты… и потом, скажи мне: разве я не умница? Знаешь ли ты еще кого-нибудь, как я?»

И тут я уснул.

Первым наутро вошел в магазин дон Гаэтано. Все оставалось на своих местах. Запах сырости и ржавчины плавал в воздухе, солнечный зайчик спал на кожаном переплете.

Я прошел на кухню. Влажный потухший уголь лежал в лужице воды, которую разбрызгал, моя посуду, Богохул.

Это был мой последний день «в подземелье».

Глава третья

ЗЛАЯ ИГРУШКА

Красноватые косые лучи заката падали на кирпич изгороди.

Мама шила в соседней комнате, сестра готовилась к занятиям. Решив почитать, я оглядел книги, лежавшие на стуле у изголовья. Это были: «Мать-девственница» Луиса де Валя, «Электротехника» Байи и «Антихрист» Ницше. «Мать-девственница», которую дала мне на время соседка-гладильщица, была в четырех томах, по тысяче восемьсот страниц в каждом.

Устроившись поудобнее, я бросил неприязненный взгляд на «Мать-девственницу». Нет, сегодня я был явно не в настроении продираться сквозь эти дебри и, решительно вытащив из стопки «Электротехнику», принялся изучать теорию вращающегося магнитного поля.

Я читал медленно, смакуя каждое слово. Углубляясь в сложное объяснение феномена многофазных токов, я думал: «Уметь находить красоту во всем — вот признак универсального интеллекта».

И имена Ферранти^[22] и Сименса — Хальске^[23] музыкой звучали в моих ушах.

«Когда-нибудь, — думал я, — выступая на каком-нибудь техническом конгрессе, я начну свою речь так: „Господа!.. Электромагнитные токи солнца могут быть использованы и сконденсированы“. Черт побери, все наоборот: сначала сконденсированы, затем использованы. А как можно сконденсировать электромагнитные токи солнца?»

По газетам я знал, что Тесла^[24], этот маг электротехники, уже выдвинул идею аккумулятора солнечных лучей.

За этими размышлениями я не заметил, как наступили сумерки, и вдруг услышал за стеной голос сеньоры Ребекки Найдат, приятельницы матери:

— Добрый вечер! Как поживаете, фрау Дродман? Как поживает моя деточка?

Оторвавшись от книги, я прислушался.

В маленьком теле сеньоры Найдат обитала такая же маленькая и жалкая душа. Передвигалась она с неуклюжестью тюленя, но взор у нее был орлиный… Я ненавидел ее за несколько гадостей, которые она мне сделала.

— А Сильвио дома? Мне надо с ним поговорить.

В мгновение ока она очутилась в моей комнате.

— Добрый вечер! Как поживаете, фрау? Что новенького?

— Ты знаешь механику?

— Конечно… Разве мама не показывала вам письмо от Рикальдони?

Действительно, Рикальдони как-то прислал мне письмо, в котором приветствовал кое-какие мои досужие и нелепые фантазии на технические темы.

— Да, видела. Посмотри, — проговорила сеньора Ребекка, подсовывая мне газету и тыча грязным ногтем в какую-то заметку. — Муж сказал, чтобы я тебе показала. Прочитай.

Она подбоченилась, выставила грудь. С черной шляпки свисали поникшие перья. Своими темными глазами она не без иронии вглядывалась в выражение моего лица, время от времени почесывая крючковатый нос.

Заметка гласила:

«Требуются ученики-авиамеханики. Обращаться в Военно-авиационное училище, Паломар-де-Касерос».

— Да, да, сядешь на электричку до Ла-Патерналь, спросишь у кондуктора, где сойти, сойдешь в Ла-Патерналь, сядешь на восемьдесят восьмой и будешь там.

— Да, Сильвио, лучше поезжай сейчас, — сказала мама, обнадеженно улыбаясь. — Надень синий галстук. Я зашила и погладила.

Одним прыжком я очутился в своей комнате и, одеваясь, слышал, как еврейка жалостливым голосом рассказывала об очередной семейной сцене.

— Вы не представляете, фрау Дродман! Он пришел пьяный, совсем пьяный. Максимито поехал в Кильмес насчет работы. Я выхожу с кухни, а он тычет кулак мне в лицо и говорит: «Подавай еду, живо… А где твои чертов сын, почему он не вышел на работу?» Разве это жизнь, фрау, разве это жизнь?.. Я быстренько иду на кухню, включаю газ, а сама думаю, что будет, если сейчас вернется Максимито, и вся дрожу. Боже мой, фрау! Я быстренько несу ему печенку с яичницей на сливочном масле. Он же не ест на растительном. И тут — вы бы видели фрау — он делает вот такие глаза, морщит нос и говорит: «Убери эту тухлятину». А яички были свеженькие. Разве это жизнь, фрау, разве это жизнь?.. И яички, и масло — все летит на кровать. Я бегу к дверям, а он встает и начинает колотить тарелки. Разве это жизнь? И даже — помните, фрау, — ту красивую супницу, он не пожалел даже красивую супницу. Мне стало страшно, а он — бум, бум! — вот так, стал бить себя в грудь… Это же просто ужас, фрау, что он кричал: «Свинья, я хочу умыть свои руки твоей кровью!»

И сеньора Найдат глубоко вздыхала.

Втайне я подсмеивался над злоключениями еврейки. Завязывая галстук, я не мог сдержать улыбку, представляя себе ее мужа — здоровяка, седовласого поляка с носом какаду, жаждущего крови доньи Ребекки.

Синьор Иоссия Найдат был евреем не менее благородным и великодушным, чем какой-нибудь гетман времен Собесского. Это был удивительный человек. Он исступленно ненавидел евреев, и, для выражения своего своеобразного антисемитизма, пользовался сказочно-непристойной лексикой. Естественно, он ненавидел их всех поголовно.

Приятели-негоцианты частенько обманывали его, но он не хотел верить в это, и, к отчаянию сеньоры Ребекки, дом был постоянно полон толстых немцев-иммигрантов и прочих жалкого вида авантюристов, которые, восседая за столом, поглощали бесконечные сардельки с капустой и громогласно смеялись, поводя мутными голубыми глазами.