Blue valentine

Было много другого, что описать труднее, чем описать музыку, что искаженно сияет в разных религиях, давно ему знакомое, от этого не потерявшее силы. Сорокаминутное самоубийство, “бизнесмен-трип”, как называл его захаров наставник в этом деле. Здесь не было и не могло быть никаких “жду, как в аэропорту — не приходит”. Тут “приходило” сразу и мощно, разрывая трехмерность, как плоский занавес, за которым ты находил потайную дверь вечности, широко открытые ворота со множеством запутанных тропок, в конце которых ждал последний смысл.

Когда самолет уже заходил на посадку, из небытия стал смутно мерцать Артист. Он дробился и распадался, доносясь сквозь звуки и космические помехи. Артист говорил, говорил, говорил. С какого-то момента до Захара стал доходить смысл. Артист говорил, что наблюдал за ним весь трип (неужели для контроля, как некогда Захар у себя дома следил за ним и прочими “отъехавшими” товарищами?). Он говорил Захару об их долгой дружбе, и что прочел его сборник стихов и ему понравилось. Он рад, что Захар остался таким, как прежде.

Потом зашел Кабан с вином, люди пили и допоздна играли музыку, снова мучая попу. От такого количества могучего яда, которое они пропускали по крови, Захару стало не по себе.

На улице было темно, холодно и свеже, и исчезли все признаки весны. Захар чувствовал легкость и неадекватность с действительностью до странности. Он не был пьян, он все еще был немного не здесь. Но людей было мало, и некому было обратить на это внимание.

Все это слегка примирило с жизнью. Впрочем, за этим он и ехал.

Теперь — он отпустил ее на работу (якобы на два дня). Самое дурацкое из всех решений. “Решение”. Что он мог сделать? Настаивать на своем праве на нее и провоцировать взрыв (ненависти или отчаяния)? Эта работа — для нее, эта судьба — для нее. Почему он должен держать эту блестящую, замечательную женщину в тюрьме? У него не хватало эгоизма почувствовать себя в праве это делать. И это, вероятно, его ошибка. Так он ничего не добьется. Хуже того — вызовет скверное повторение и рецидив. Или окончательный разрыв (тоже решение). Или ложь, как у Аришы, Марины, Оли. “Боже, избави хотя бы от этого!” — умолял он.

Если она бросит теперь и опять — значит, он того и заслуживает. Последний тест. Он не мог мучить ее. Она была способна отказаться. Он тоже способен. Сам обозначил сроки. Танго кончилось. Она свободна, она возвращается. Она вновь с ним или рядом с ним. Пусть решает. Захар боялся, что это лишь больше ее измучит. Отказываться издали — возможно. Быть вблизи и отказываться… Это страшно и, скорее всего, невыносимо для нее. Через месяц, два месяца все понесется снова.

Что ж, он попробовал по-другому. И он думал, что будет по-другому. Он понял ситуацию изнутри. Она свободный человек, а не жертва домостроя. И он не позволит проявить ей большее великодушие. Хотя сейчас ей понадобится сила едва ли не большая. Что же, теперь она сама отвечает за себя. И, отчасти, за него. Если опять не устоит, что ж… Да, это больно. Удивительно умная, тонкая, красивая женщина. И не его. Хуже. Сам не оценил. Может быть, если не устоит и теперь, после всего, — все же не стоит любить ее так.

Вечером Захар заехал к Артисту. Сейчас Артист жил с Олей, бывшей лёшиной женой (все артистовы девушки были Олями, эта уже третья). Вспомнили, что их дружбе тоже двенадцать лет.

— Под знаком Юпитера. Прошел цикл. Теперь мы как бы знакомимся заново.

— Ну, это ты слишком серьезно загнул! — отшутился Захар. Ему показалось, что Артист глобализировал в угоду своей астрологической шизе — хотя они и вправду не виделись несколько лет.

Оля сидела за столом рядом с Артистом, совершенно спокойно, словно так оно всегда и было, хотя за много лет Захар привык видеть рядом с ней совсем другого человека. Может быть, он усложняет? В конце концов, Лёша не умер. Вот и он мог бы так же (как Лёша или как Артист). Но верилось с трудом.

Артист рассказал про дом, который строил один в деревне, придумывая какие-то блоки, чтобы поднимать на высоту бревна. Включил музыку, которую недавно записал. Она напоминала ранний “Grateful Dead” и была очень недурна, хоть и не для этого мира и времени. Но это было нормально и в порядке вещей.

Наконец Артист принес грибы.

Захар проглотил горсть, и они продолжили болтать. Захар походя вспомнил, что Оля упрекала Лёшу за наркотики. Конечно, в жизни не все так просто.

Грибы подействовали только дома, куда он вернулся на моторе ночью. В темной комнате кайф аранжировал предметы и тени, создавал из них интереснейшие картины и бесовские рожи, соединяя в одной плоскости то, что реально находилось на расстоянии и в перспективе.

Но вот с Оксаной — действительно второе рождение любви. Второй брак или роман. Роман с собственной женой. С трепетом и ревностью. С отметанием всех посторонних мыслей, планов и увлечений.

С журналистикой было покончено в любом случае. Дурацкое занятие, суесловное, пустое. Занятие наивных, несерьезных, околокультурных людей. Не способных по-настоящему творить или преодолевать соблазн легкого и звонкого существования (в редакциях, на людях, презентациях, со сплетнями, пьянством, быстрой “славой”)… Стал тяжелым, очень тяжелым. Другие были ему не интересны. Совсем не хотел ни с кем говорить о “высоком”, о литературе (как с зашедшим Тростниковым — чувствовал, что впустую, по инерции — и ни к чему). Мира нет и не складывался. Может быть, — хорошо. Никогда еще он так не жил: вне кокона, желаний, иллюзий, тщеславия, беготни. Долго так, наверное, нельзя, но и нового кокона он не хотел. Новых привычек, новой скуки, новых “дел”. Ему надо было разобраться с собой. С ней. Со своей жизнью. Что-то окончательно в ней понять. Иначе все дела — пустое. Тем более творческие. Или не надо никакого творчества? Это тоже надо понять.

Теперь надо было становиться служащим, бизнесменом, “мужем”, зарабатывать деньги, делать ремонт. Надо было кончать эксперименты, пробы, завоевания. Надо было сделать жизнь строже, проще, без вычурностей и заявлений (это — последнее). Надо было посмотреть, как это бывает — по-другому. Надо стать, наконец, взрослым человеком. Может быть, скучным и ограниченным, — и серьезным, и цельным. От кого не уходят жены. Или кто может жить и тогда, когда они уходят.

У него было такое ощущение, что он понемногу сходит с ума. Эти игры в чувства с женщиной, которой он не верил, которая за себя не отвечала, которая сама почти безумная… И которую он подозревал во всем. И с этим подозрением ему, может быть, жить долго. Наблюдать, следить, ловить и менять ее настроения. Был в постоянном психическом напряжении. И еще — стала так красива (постригла челку, похудела, обострила линию скул). Действительно стала “роковая”. Любовь-ненависть: хотелось гладить и делать больно. Он пугался: а вдруг однажды захочется ножом, как Рогожин?

Не правильнее, не спасительнее ли было теперь уйти, бежать, не доведя ситуацию до полного бреда и кошмара? На что он надеется? Радио их все равно отдалит и разделит. Легкость бытия, возможность играть — она же актриса. Масса интересных людей — чего там Захар! Все это уже было. Причем тогда и он был “журналист” и как бы коллега, член тусовки. Теперь — ненавидел и ни ногой. Зачем он ей? — слабый, никчемный, ничего не делающий, даже не пишущий? Страдающий, любящий? — о, это надоест. Зарабатывать деньги? Вряд ли это их сблизит. Она потеряна для него — теперь он видел это ясно. Потеряна даже не от любви: скорее, сама любовь — следствие веселого журналистского плавания, где она обрела себя, где она была счастлива, весела и на месте. Все это вместе давало ей больше, чем он один, досадливый, слабовольный “муж”… “Противный муж, как ты не прав…”

Да, она актриса. И радио — отличный полигон для демонстрации ее талантов (женских и редакторских, “личных и профессиональных”). Между им и радио она выбрала радио. Невыносимую легкость. Он знал, она еще заплатит за этот выбор (все же — она тонкое и сентиментальное существо). Смешно: лишь крах радио или всей страны — способен был спасти их брак. Речь шла о чьей-то крови — вот до чего дошло. Да, это не могло продолжаться долго: “Мама, почему царевна вышла замуж за этого дворника?” — из фильма о Волошине (брак с Сабашниковой).