Молчащий

Люблю старые деревья. Всегда хочется встать перед ними на колени и бесконечно благодарить их за чувство, которое горчит, тревожит, но радует сильней. Люблю за то, что внизу у ствола можно найти сухие жёлтые листья, сладко напоминающие о прошедшем лете. Люблю за прожитие лета, за тайну жизни, что хранят от нас, за шёпот листьев, который, как хочешь понимай, за песню иль плач, за исповедь иль повесть.

Старые деревья кажутся старыми людьми. Но ещё сильней хочется быть уверенным — старые деревья могут помнить... и, может, именно они помнят Золотое Слово правды, забытое некогда людьми.

Подобно деревьям, три человека шелестели-говорили о прошлом, вспоминая такие древности, когда на Земле не было их дедов и прадедов, прапрадедов, но, как дерево вечности, как высокое солнце, жило и сияло Золотое Слово правды. Отзвук-отблеск его сохранился в полузабытых, по-луутерянных песнях-ярабцах, в коротеньких словах-правдах, поистрёпанных, пообшарпанных косноязычием многих поколений.

Золотое Слово правды... Что это? Песня? Молитва? Бог?! В один из вечеров старики говорили об этом. Глядя, как полыхает огнём закат, словно кто невидимый разжёг Великий костёр на краю Земли, за золотой громадой гор, Вану сказал:

— От деда я слышал: там у золото-красного огня каждый день сидит Золотое Слово правды. Сидит, набираясь своей вечной силы...

— Я тоже слышал, но другое. Живёт оно там, куда мы, люди, не можем и умом добраться. Там медный чум... Чум из красной меди, и из открытого полога смотрит оно на людей.

Но мы, люди, забыли его Великое имя, не говорим с ним и голоса его не слышим.

Так говорил Хасава, чуть полузакрыв беспокойные глаза и не находя места рукам. Уже несколько вечеров он больше молчал, но старики видели, ему хочется сказать особое слово, и сейчас, не перебивая, они слушали с вниманием.

— Да, высоко Золотое Слово правды... Есть у меня в сердце заноза, хочу вынуть её, да сил мало.

— Слово сказать силы много не надо. Слово не камень, — тихо сказал Вану, протягивая табакерку, понимая, что понюшка табаку да слово — родные братья, один без другого не живут.

— Как сказать... Есть слова камня тяжелей и ножа больней. Давно я приехал, а молчу... Но хватит... Солнце не легло, а в моём чуме ещё не потух огонь.

Хасава поднялся и пошёл к своему чуму, давая понять, что можно следовать за ним и за чашкой чаю услышать слово.

В чуме стоял полумрак. В передней части, на ящике коптила керосиновая лампа, освещавшая нутро бедного жилища слабым мерцанием. Немая, как только вошли гости, бросилась к огню, подбросив в него сухих веток, хотя он и так горел бойко и жарко. Хасава с изменившимся, бледным лицом, спокойный, несуетливый, начал освобождать рядом постель по старинному обычаю, уступая почётное место гостям.

Немая поставила низенький коренастенький столик, ничем не покрытый, но сияющий чистотой, как в давние времена, когда не было моды покрывать лицо стола клеёнкой.

Пока шли нехитрые приготовления к чаю, Вану, откинувшись назад, на подушки, огляделся. Изнутри маленький чумик выглядел ещё бедней, чем снаружи. Свободная половина, через огонь, оставалась пустой, и там ничего, кроме подтаивающего снега. На проталинке, поджав под себя лапы, лежала собака, глядя прижмуренными глазами в огонь. В передней части большой чугунный котёл, рядом таз и деревянный ящик старинной работы, по углам отделанный железным узором, и больше ничего.

Постельные шкуры, старые, но тщательно вычищенные и выбитые, три большие пузатые подушки с выцветшими наволочками, холщовый мешок, два-три узла — и вся постель. И хотя всё это было чисто и аккуратно, Вану опять с обидой подумал про себя: нет, что-то не то. Он знал, Хасава жил крепко, небогато, но всё же не так. Надо хорошо послушать, сердцем больше слушать...

Хасава взял чашку последним, не нужно смотреть на стол, чтобы видеть, как бедно угощение. Хорошо, что есть главное — чай и хлеб, и он не опозорил лица своего стола. Молчали гости, молчал и хозяин, но молчать можно в тундре, когда ты один, и поэтому, поставив на стол пустую чашку, Хасава сказал:

— Чаем вас согреваю, чем бы другим, покрепче.

— Та еда, о которой ты говоришь, не всегда бывает, и не всегда она греет сердце. Нам хватит тепла огня и чая.

— Ты сказал слово-правду. Эта еда сердца не греет... Видели, на чём я приехал?

— Ты приехал, как человек.

— Я чум поставил, и сами видите, как живу. Лица не могу поднять. Я — мышь, пригласившая в гости орлов.

— Зачем так говоришь? — возразил Вану.

— Мы все под одним солнцем.

Немая при последних словах отца насторожилась, пальцы начали быстро двигаться, будто она сказала только ей понятную фразу.

— Что я... скулю побитой собакой? — поругал себя старик. — Пока я ехал, понял: святы наши олени, а мы... жестоки.

— Твоё слово — правда. Без оленя ненец камнем земным станет.

— Ребёнок рождается в страданиях матери, а истина — в страданиях души, — сказал Хасава и замолчал. Он понимал, сидящим всё понятно, они без слов примут его и оставшихся оленей. Рядом с ними будет спокойно, как дереву в густом лесу, ветер не погнёт, и тяжёлый снег не обломает сучьев.

Но истина, как рождённое дитя, должна жить... Хоть раз в жизни надо всего себя вывернуть, как прохудившуюся малицу, чтобы были видны все дыры, потёртости, не жалеть себя. Да и что жалеть? То, что осталось, не сберечь от людского языка и суда. И он сказал:

— Мы говорили о Золотом Слове. Я стал беден и много думал. Пришло время, когда Золотое Слово правды люди разорвали, как вороны рвут найденную падаль. Каждому досталось по кусочку... Стало много маленьких грязненьких человеческих правд... А есть то... выше чего нельзя человеку быть. А теперь я спою вам ярабц, спою свою жизнь, — с горькой усмешкой проговорил Хасава и откинулся назад. — Спою, как есть, без красного слова, и если моё лицо покроется кровью стыда, я знаю, вы не осудите. Если мой го-

лос начнёт вилять, как провинившаяся собака под палкой, вы и тогда ничего не скажете.

Старики молчали: не всегда и не всякий поёт свою жизнь — кому голоса не хватает, кому — силы, а спеть свою жизнь не пьяную песню исполнить, да и песня души, как клич сильной птицы, не всегда отличается красотой.

Хасава подождал, пока гости понюхают табачку, устроился поудобней и сказал дочери:

— Дочь, поддерживай огонь, я буду говорить.

Спел-рассказал Хасава следующее:

— Оленёнок малый не сразу становится на ножки, так и сердце человека умнеет не враз.

Немного лет назад мой чум был не таким, каким сейчас увидели ваши глаза. Была жива моя жена, а хорошая женщина ухаживает за чумом не меньше, чем за мужем. Месяц Малой темноты в год, о котором хочу сказать, был добрым, снегу выпало чуть-чуть, полозья нарт скользили, как по мылу. Олени наши поправлялись на глазах, и, глядя, как они резвятся от сытости, сам был готов прыгать и резвиться. Я был доволен: не хуже других живу, в капканы мои попадались песцы не чёрные, а белые, как у всех. Вернувшись домой с охоты, я аккуратно поднимал упряжь с земли, — собаки не попортят, не намокнет, и, как говорила мать, олени будут здоровы, расти будут, не уменьшаться.

Я не считал оленей. Сами знаете, большим грехом это среди ненцев считается. Знал: и голодным не буду, и не последнюю упряжку запрягу, если в день Вороны к соседу поеду. Каждого оленя знал «в лицо», слышал мысли Тонконогого, знал, какую дорогу выдержит Старший сын. Догадывался, кто хитёр — лямку не тянет, а просто делает вид. Знал каждому цену, но любил всех: и ленивых, и хитрых, и быстрых на ногу. А сейчас я спрошу: на что человеку сердце, если оно не чует беды?!

Вы помните Чёрных Волков? Месяц Большой темноты появился на небе серебристым рогом молодого бычка, а моё сердце не почуяло беды.

Однажды под вечер залаяли собачки, одинаково вещающие добро и зло, встречающие и друга, и врага. Жена моя вышла и принесла недобрую весть. Вылка приехал и с ним Чёрный Волк — человек, несущий смерть. Я услышал эти слова, но моё сердце не дрогнуло. Одну луну назад, подсчитав все расходы, я забил десять телят и отвёз в посёлок. Я