Почему ты не пришла до войны?

После смерти Елены, когда я пришла забирать ее вещи из дома престарелых, ко мне подошел голубоглазый мужчина в джинсах на подтяжках.

— Вы — психиатр, — определила я.

— Да, — сказал он. — Мне очень жаль, что Елене не разрешили привезти сюда животных.

Он продолжил:

— С вашего позволения я задам вам один вопрос: может, вы знаете, почему она ходила с палочкой?

Пожав плечами, я сказала:

— Она не хромала, и не припомню, чтобы она ходила с палочкой.

Собрав все вещи, я решила положить ключ от комнаты в конверт и отдать администраторше. В поисках пустого конверта я нашла другой, с запиской внутри. Достала ее и с любопытством прочла, что Елена написала в свой шестьдесят первый день рождения: «Уважаемый господин психиатр! Здесь все старые и больные, и я боялась, что мне станут завидовать, ведь я выгляжу богатой и здоровой, поэтому я решила надеть рваные кроссовки. Но вы — врач, и вам все равно, богата я или нет. Ради того чтобы вы поверили, что я старая и больная, я купила палку, стала хромать и тем самым оградила себя от сглаза. Думаю, в будущем вам следовало бы внимательнее слушать. У вас на приеме я намекала, советовала впрямую, чтобы вы задавали мне правильные вопросы. Я вовсе не упряма. Всего доброго, шалом и спасибо. Елена».

И внизу:

«P.S. Вычеркните, пожалуйста, из диагноза, что я упряма. Если вам обязательно надо что-нибудь написать, напишите лучше, что я всем сердцем верю в сглаз».

Хранилище Торы

Вечером мне позвонили, в трубке раздался незнакомый голос:

— Елена упала и потеряла сознание, «скорая помощь» уже в пути, вам лучше приехать.

Я собралась, села в машину и помчалась провожать Елену в последний путь.

Перед домом стояла карета «скорой помощи», санитары склонились над лежавшей без сознания Еленой. Через некоторое время под завывания сирены ее повезли в больницу.

Диагноз поставили сразу — апоплексия.

Пока врач расспрашивал персональные данные и историю болезни, санитар принес обручальное кольцо, часы, пакет с одеждой: блузкой, юбкой, нижним бельем, чулками; а также мятый белый носовой платок, который лежал в кармане блузки. Когда Елена упала, из этого платка, выскользнул маленький, ржавый ключик.

— Выбросить? — спросил санитар, указав на ключик и мятый платок.

— Нет! — вскрикнула я.

Пообещав врачу дать все необходимые сведения завтра, я схватила ключик и помчалась к маленькому дому на пересечении улицы Победы и улицы Героев, к коричневому шкафу в квартире Елены.

Этот шкаф стоял на пяти коротких ножках: по две с каждой стороны и одна посередине. Он высился от пола до самого потолка. Под шкафом любили спать собака и курица. Раньше, играя в прятки, туда залезали дети. Сверху на шкафу лежали свечи, израильский флаг, менора, хануккия, подсвечник, кубок пророка Илии, Агада и костюмы для Пурима. Вещи громоздились до самого потолка.

У шкафа было четыре дверцы. Правая всегда была широко распахнута, в этом отделении хранились сумки, счета за водопровод, квитанции поземельного налога, чеки об оплате из поликлиники, трусы, чулки, шляпы и платки. В ящиках между двумя другими дверцами, которые всегда открывались одновременно, хранились одежда, носовые платки и постельное белье. Наша собачка устроила тут родильную палату и детскую комнату, целый день она со своим приплодом болталась на улице, а спать приходила сюда.

Левая же дверца всегда оставалась закрытой. Мне был знаком только скрежет ключа в замочной скважине. Иногда, поднимаясь по лестнице или уже стоя перед входной дверью, я слышала, как левая дверца торопливо закрывалась. Я никогда ни о чем не спрашивала.

Порой ржавый ключик появлялся в связке Елены, словно напоминая, что в доме есть еще один, особенный замок. Когда же Елене задавали вопрос, от чего этот ключ, она отвечала:

— От хранилища Торы.

В ответ все только недоуменно моргали, тогда она добавляла:

— От левой дверцы.

И ничего не объясняла.

В ту холодную, темную ночь ржавый ключик, едва не угодивший на помойку, с трудом пролез в замочную скважину, однако дверь сразу не поддалась, словно старалась во что бы то ни стало сберечь свой клад. И все-таки ключ придал мне силы — дверь еще немного посопротивлялась и после очередной атаки поддалась.

Первое, что я почувствовала, — запах многолетней плесени, которая скопилась на мешках, сочилась из тканей. Ею были пропитаны документы и большой чемодан.

Одна за другой вещи появлялись на свет.

В самом верхнем ящике лежали тряпичные сумки цвета хаки, одна из них была четырехугольной формы, около десяти сантиметров в длину. Ее прошили по краям большими, неровными стежками. Внутри хранились иглы, лоскутки, нитки и черные шнурки.

В другой сумке, двадцати сантиметров в длину и пятнадцати в ширину, тоже цвета хаки, лежали бинт, шелковый лоскут и продовольственные карточки со знаком СС и надписью «Бухенвальд».

В следующей, самой маленькой, я обнаружила брошку, правда, без драгоценного камня — осталась только золотая окантовка, напоминавшая о том, что в ней было и чего нет теперь. В ящике валялось еще много таких сумочек, и в каждой — брошки без камня.

В кучу с порванными, заплесневелыми сумками были свалены коричневые бумажные пакеты, грубые и измятые, словно раскопанные археологами свидетельства прошлых времен: пожелтевшие, рваные страницы с адресами, исписанные географические карты и множество вырезок из газетных объявлений о поиске родственников. Многочисленные названия мест расселения диаспоры: в России, Америке, Англии, Франции, странах Восточной Европы — неразбериха языков, писем, открыток, почтовых марок и конвертов.

В среднем ящике тоже хранились сумки, но другие: там были пластиковые пакеты из разных магазинов, в том числе «Микулински», «Машбир», «Колбо Шалом» и «Мазкин». В этих пакетах лежали результаты анализов крови, мочи, стула, электрокардиограммы из различных лабораторий, письма с врачебными диагнозами и набор обезболивающих средств — частично для тела, частично для души.

В следующем ящике обнаружилась толстая, выцветшая папка с удостоверениями и документами, открывавшими неизвестные детали о жизни Елены: место рождения в безвестной польской деревушке, адрес проживания в Кракове, аттестат с отличием из Венской школы медсестер, почетная грамота за работу акушерки в больнице, учебники иврита из ульпана при «Йехуде», лагере беженцев близ Тель-Авива, и первая тетрадь, в которой новоприбывшая иммигрантка написала: «Я — Елена, я приехала в страну своих отцов. Шалом, папа, шалом, мама, шалом, пустота».

В папке находились также свидетельство о браке, свидетельства о смерти и свидетельство о рождении дочери, первый паспорт, полученный Еленой в Австрии, подтверждавший, что у нее нет гражданства, иммиграционная карточка и жалобы в конторы и суды на темы справедливости и общественного здравоохранения, ее медицинские справки с различными диагнозами: дифтерит, шумы в сердце, аппендицит, а также обморожение ног и мизинца правой руки по причине тяжелой работы в нечеловеческих условиях.

В самом нижнем, последнем ящике были сложены вместе молитвенный платок, кипа, молитвенник и Библия; рядом Елена положила белый конверт с долларовыми купюрами, номерами банковских счетов и могил членов семьи. В самой глубине ящика покоился старый чемоданчик на ржавом замке, сплошь покрытый паутиной. Замок не устоял под моим напором и развалился, посыпалась пыль. Чемоданчик открылся с душераздирающим скрипом, словно предупреждая любопытных о своей тайне. Скрип был оправдан. Внутри оказались личинки, черви и полосатая форма, в которой было больше дырок, чем ткани, желтая звездочка, сандалии и запах смерти.

На границе умопомешательства и духовной ясности, на пути из этого мира в иной, Елена настойчиво упрашивала:

— Пойдем со мной к шкафу, там могила.