Зоино золото

Эллиот обернулся и понял, что смотрит на обратную сторону большого прочного мольберта, стоящего в самом центре комнаты. На нем была закреплена деревянная доска, а позади располагались столы и полки, заставленные бутылками скипидара, уайт-спирита и банками с кистями. Эллиот словно вошел в раму, в композицию — «Портрет мужчины у окна». Словно сама Зоя стояла там с кистью в руке.

Он обошел мольберт. Доска уже была позолочена. Приглядевшись, Эллиот различил квадратные листки сусального золота стандартной ширины в четыре пальца. Листки соединялись внахлест, и под определенным углом можно было заметить зубчатые полосы, бегущие вдоль всей панели. Но никакого изображения, ни малейшего следа краски. Он приблизился, ища отметки или вмятины, которые могли бы поведать ему о художественном замысле Зои. Но нет, лишь его собственная тень скользила по блестящей поверхности.

Нижняя полка была набита старыми книгам и каталогами галерей. Потрепанный английский перевод «Il Libro dell’Arte» Ченнино Ченнини ютился между пухлым томом об орхидеях и монографией, посвященной Винсенту Ван Гогу.

Эллиот имел дело с трактатом Ченнини в студенческие годы. Предположительно, «Книга об искусстве» была написана в Тоскане в 1390 году. Она освещала все — от подготовки поверхностей и изготовления кистей и красок до золочения, лакировки и создания мозаик, равно как и более общие вопросы жизни художника. Именно Ченнини советовал молодому художнику не слишком увлекаться женщинами, поскольку иначе рука его станет «столь нетвердой, что будет трепетать и дрожать сильнее, чем листья на ветру».

Открыв наугад книгу, Эллиот обнаружил абзац, подчеркнутый карандашом.

Мазутный котел стоял в заросшей паутиной пристройке к дому. Эллиот как раз пытался заставить его работать, когда Корнелиус Валландер позвонил ему на мобильный.

— Есть новости насчет парижского автопортрета? Бумаги все просмотрел?

Бумаги по-прежнему лежали в шкафу.

— Пока никаких следов. Почему ты считаешь, что она хранила свои деловые записи здесь?

— Да просто в городской квартире почти ничего не было. Мы все там перерыли. Нашли пару договоров о продаже, но по делу — ничего.

Эллиот покосился на инструкции Линдквиста. Насколько он понимал, котел уже должен был заработать.

— Я буду начеку. Дом большой. Может, что-нибудь и всплывет.

Корнелиус вздохнул.

— Картина бы нам здорово пригодилась. История с Фудзитой — неплохая приманка.

Эллиот носовым платком стер с пальцев копоть.

— С чего ты взял?

— Я слышал, что токийский Музей современного искусства собирается прислать агента. Музей Хирано Масакити тоже заинтересован. У обоих — богатые коллекции Фудзиты. Дэвид ван Бюрен наводит справки, и я уже говорил тебе о Чикагском художественном институте.

В прошлом ноябре на аукционе «Сотбис» в Нью-Йорке автопортрет Фудзиты 1926 года — акварель, масло, сусальное золото и чернила на шелке — был продан частному коллекционеру за полтора миллиона долларов. Но это еще не рекорд. «Jeune Fille dans le Parc» [4]отхватила пять с половиной миллионов на «Кристис» в 1990-м. Но довоенный Фудзита очень редко попадался на рынке, и успех торгов был связан с повышенным интересом к другим художникам его круга, не в последнюю очередь — к его единственной ученице. Насколько тесно связан — становилось понятно только сейчас.

— Ты думаешь, им нужен только автопортрет?

— Надеюсь, что нет. Но для этих ребят он определенно стал бы жемчужиной выставки. Особенно с учетом сомнительного авторства.

Сам Эллиот в нем ничуть не сомневался. Он видел, что парижский автопортрет — работа ученицы, а не мастера. Руки действительно были руками Фудзиты, длинными, белыми, тонкими, но глаза — кошачьи, настороженные — могли принадлежать только Зое.

Эллиот оставил это мнение при себе.

— Так ты нашел что-нибудь в бумагах? — спросил Корнелиус.

Эллиот еще раз щелкнул выключателем — с тем же успехом. Он заметил стопку поленьев и охапку хвороста в дальнем углу пристройки и подумал о большой печи в гостиной.

— Нет пока, но я только начал. Надо просмотреть горы бумаг, их куда больше, чем я ожидал. Даже хоть как-то упорядочить все это будет непросто.

— Смотри не увязни там. Нам нужно просто слегка разобраться в Зое. Добавить капельку цвета.

— Да, конечно.

— Я имею в виду золотой цвет, — хихикнул Корнелиус. — Все связано с золотом, так или иначе.

— В этом-то я и хочу разобраться, — сказал Эллиот. — Хочу понять, что привело ее к живописи на драгоценных металлах. Мне все кажется, что в этом было что-то навязчивое.

Корнелиус задержал дыхание при слове «навязчивое».

— Ну, я думал, что это понятно, Маркус, разве нет? Ты читал вырезки, которые я послал тебе?

— Да, конечно, но…

— И эссе Саввы Лескова?

— Да читал я все. Я просто не уверен… Понимаешь, у меня всегда было такое чувство, что…

— Какое чувство?

Эллиот помедлил.

— Ну, я думал, неужели Зою действительно так волновала политика? Она несла знамя старой России и прочая муть. Я знаю, так о ней говорят Лесков и компания, но сама она когда-нибудь заявляла о чем-то подобном?

— С какой стати? Художник творит, критик интерпретирует. Каждый занимается своим делом.

— Но что, если критики не правы? Что, если ее картины не такие… публичные,как кажется?

Ветер порывами набрасывался на дом. Скрипело дерево. Закрывая глаза, Эллиот всякий раз слышал шаги по голым половицам.

— Маркус, бога ради, они на золоте. Куда уж публичнее?

— Выбор материала не… Что, если в них есть что-то еще?Что-то…

— Маркус, у нас нет времени на…

— Что-то, чего никто еще не видел? Разве оно того не стоит?

За его спиной с глухим стуком захлопнулась дверь. В трубке затрещали помехи. Эллиот внезапно понял, как непрофессионально звучат его слова.

Повисла пауза.

— Итак… ты хочешь, чтобы в каталоге «Буковски» говорилось, что Савва Лесков и все остальные ни черта не разбирались в Зое? — Корнелиус пытался перевести разговор в шутку, но это получалось у него еще хуже, чем обычно. — Что на самом деле они совершенно не правы во… всем?И мы должны начать все сначала?

Его голос был полон скептицизма. Лесков, ученый и критик с тридцатилетним опытом, которого высоко ценят от Москвы до Массачусетса, против Эллиота, прогоревшего торговца картинами, переквалифицировавшегося в автора каталогов. Силы явно не равны.

— Зоя шестнадцать лет была замужем за коммунистом. Это явно не укладывается в рамки.

— Она вышла за Карла Чильбума, чтобы сбежать из России. Выбора у нее не было. И брак этот был катастрофой. При первой же возможности она смылась в Париж, к Фудзите и компании. Маркус, всеэто есть в статьях, все… толкования,которые тебе нужны.

Эта внезапная раздражительность Корнелиуса сбивала с толку. Словно он кровно заинтересован в том, чтобы как можно крепче привязать Зою к императорской России. Так, может быть, дело в посткоммунистических деньгах, стучащихся в двери «Буковски»? В любом случае Эллиоту не хватает квалификации, чтобы интерпретировать работы Зои. Ему недостает авторитета. Его задача — собирать и записывать: имена, даты, места. О трактовке уже позаботились.

Он не может позволить себе потерять союзника в лице Корнелиуса. И, в конце концов, какая разница, что думают люди? У живых художников есть отвратительная привычка опровергать то, что о них говорят, — иногда из чистого упрямства. Они сопротивляются любой классификации, поскольку этот возмутительный процесс по определению отрицает все то, что они больше всего ценят в своей работе: ее уникальность, ее индивидуальность. Но Зоя уже не возразит. Только ее бумаги могут говорить за нее, но они в надежных руках, скрыты от любопытных глаз.