Бонташ

Второе письмо Тамары состояло из извинений за запоздание с ответом, благодарностей за фотокарточки и жалоб на перегрузку и тяжелое настроение. Когда я его пробежал, мне почему-то стало обидно, и я тут же, потратив более двух часов, написл ей странное письмо, заполненное всякой мелочной ерундой. Когда перечитал, то сам затруднился уяснить, в чём идея этой фантазии. Послал его и с тех пор не получаю ответа.

Начался октябрь месяц, и я беспокойно зашевелился в своём бездельи. Запущено было абсолютно всё, и единственным успехом был мой цветущий вид (т. е. не слишком отчаянная худоба и сравнительно малая бледность). Решил заняться, наконец, делом.

Однажлы в начале сентября встретил на Владимирской Фимкину Зою, сам решился остановить её, заговорить с нею и проводить её сперва к помещению ин-яз курсов, а потом (т. к. занятия не состоялись) до дома.

17 сентября Фимка пригласил меня на именины. Подобралась такая компания, что скучно не было. Зоя советует мне "не искать везде и во всём глубины".

На Владимирской же встретил как-то Милу, уже теперь, золотой осенью. Договорились пойти в воскресенье рисовать пышно увядающую природу. Выбрались поздно, забрели далеко, болтали обо всём и никак не могли найти подходящее место, расположились где-то под задней стеной Печерской Лавры и не успели и половины до сумерек.

Завтра четвёртый и пятый курсы мехфака устраивают вечер совместно с четвёртым курсом филологов из университета. Тема вечера – советская сатира и юмор. Доклад читает Жорка Сомов (университет). Самодеятельность общая. Я дал Фимке пригласительные для него и для Зои. В число официальных представителей во время переговоров с филологами входила и Мила Скиданенко как культ-оргсектор романо-германского факультета.

С Костей почти не вижусь. Встречаю его почти всегда с его сокурсницей, Аней Сорокой.

2 ноября.

В воскресенье приходил Костя, посидел, посмотрел, что у меня нового; поговорили, потом он довёл меня до порога технической читальни. После этого я был у него два раза: когда брал его пластинки для смонтированного мной проигрывателя и когда отнёс их. В первый раз я с трудом добился телефонными звонками того, что застал его, наконец, вечером дома. Я потом его немного подождал, пока он выбрил, стоя у зеркального шкафа, свою скудную бороду, и мы вышли вместе: он в техническую библиотеку, я – с пластинками домой. Когда я приносил пластинки, его не было дома, он был в театре.

На троллейбусной отановке, в институтском коридоре – если случится по дороге – у нас не находится темы, чтобы заполнить время вынужденной встречи. Мы сразу расходимся, дружески попрощавшись.

А с Зоей мы ни разу не были столько времени вместе, как на нашем последнем вечере в институте. Фимка с лёгкостью оставлял нас для составления викторины и прочей деятельности. Правда, вечер был не лучше обычного. Возвращались пешком вшестером: Фимка с Зоей, Сомов, Мила с подругой и я. На шоссе, из-за встречных машин, разбились на тройки – Сомов со "своими" университетскими студентками и мы возле Зои, которая сказала мне: "Выймите руку из кармана и держите согнутой в локте. Или у вас нет перчаток?" – "Я в перчатках. Прошу прощения."

Потом Фимка от нас отцепился, и мы как-будто без него не скучали.

На площади Победы Фимка и Зоя пошли к троллейбусу, а остальные, взявшись под руки – к трамваю. Милына рука осторожно взяла мою упрямо засунутую в карман шинели руку.

Было уже около двух. Сомов с другой девушкой уехал дальше, к площади Богдана Хмельницкого, а я проводил Милу до её дома.

13 ноября.

Вчера, само собою разумеется, было двенадцатое ноября. Что я делал двенадцатого ноября?

В семь часов утра ещё почти темно. Мама выглянула в окно и сказала, что лежит снег. Действительно, было немного снега. Создавалось впечатление, что на улице довольно холодно.

Перед уходом я начал чистить сапоги в комнате, поставив сапог на стул. Папа был недоволен, а мама сказала: "Что тут такого? Зато он здесь, я его вижу, могу с ним разговаривать…"

На дворе, действительно, было холодно. Первый снег не производил особенно приятного впечатления. Он не падал величественно в виде медленно кружащихся хлопьев, а лежал на земле, сдуваемый ветром в кучки возле каждой подворотни, сухой и серый. Мёрзли уши.

В институте, выходя из раздевалки, поздоровался с черноглазой девушкой. Я обратил внимание на неё раньше, мысленно выделив из числа новых первокурсниц, и подумал, что если мне надо обзавестись "девушкой", то пусть это будет она. Эта мысль укрепилась у меня после того, как я одолжил у неё угольник в чертёжке, когда помогал нашим ребятам делать оформление к литературному вечеру. И судьба, как всегда, сделала для меня всё возможное, посадив рядом на одну с ней скамью в троллейбусе ровно через неделю, утром. А когда мы разговорились на институтские темы, судьба остановила троллейбусы, и мы прошли оставшийся путь пешком. Ещё пару раз мы оказывались вместе в троллейбусе, в гардеробе. Потом я задумался. Мне теперь она казалась совсем не такой красивой. А потом, посмотрев "Мечты на дорогах", я решил, что она похожа на актрису Анну Маньяни.

На истории техники я дремал, положив голову на руки. Было мучительно трудно открывать глаза, поднимать голову и записывать необходимый минимум об отечественных приоритетах.

Потом режущие инструменты и технология машиностроения.

После лекций я пошёл в спортзал химкорпуса, там должна была начать работать секция лёгкой атлетики. Народу было мало. Я разминался сам, осторожно, чтобы не "надорваться" после перерыва. Потом поставил планку. Начали прыгать почти все. Я начал тихонько, но всё равно получалось плохо, прыгать в зале было непривычно. Поднимали всё выше и выше, пока не дошли до метра пятидесяти. Я взял с первого раза и больше не прыгал. Проверил потом сам – чистых ста пятидесяти не было. Но всё равно, это пока мой лучший результат. Буду ходить на секцию по понедельникам и средам.

Когда вышел в три часа из химкорпуса, не знал, что делать: или ехать на станкозавод узнавать, как двигается изготовление приборов для испытания узлов автомата 1262П (втравил-таки меня Орликов в исследовательскую работу!), или ехать домой, а оттуда – на Подол в телевизионную мастерскую, платить за установку антенны и спросить, когда придёт техник для настройки телевизора, который мы купили за несколько дней до праздников одними из первых в городе. Решил ехать на станкозавод.

У сидящей в бюро пропусков женщины хорошая зрительная память: мне теперь достаточно протянуть ей свой ветхий студенческий – и я получаю пропуск в лабораторию исследования станков.

Там я жду завлабораторией инженера Лопату, который бегает неизвестно где. Наконец, он является, рассказывает о состоянии дел и предлагает здесь же подготовить для калькирования чертёж моего барабана, т. е. подклеить спецификации, раздвинуть проекции и пр. Я принимаюсь за эту уродующую чертёж варварскую работу, расположившись на чертёжном станке. Лопата что-то пишет за столом. За стеной приглушённо гудят станки.

Потом Лопата снова исчезает, а я кончаю работу и ухожу сам. Уже шесть часов, совсем темно. Прохожу по територии завода, голые деревья шумят под ветром. Вспоминаю: первый раз я сюда пришёл в начале лета, была свежая молодая зелень, вся наша группа собралась под деревьями, и мы валялись в высокой траве, ожидая Орликова. Потом я пришёл сюда только с Орликовым, мы шли в лабораторию станков, где он меня познакомил с Лопатой; тогда была пора прекрасной осени, деревья стояли совсем золотые, и светило нежаркое солнце. Именно тогда я испытывал особенное волнение…

На шоссе дул страшный ветер, уши заледенели мгновенно. Трамвая не было, только летели в обе стороны машины, одна за другой, сверкая фарами. Я зажал уши перчатками и ходил взад и вперёд. Потом я поехал домой, сперва трамваем, затем, от Полевой, на троллейбусе.

Дома имел время только пообедать, побриться, надеть костюм, и затем пошёл сперва к Лёньке Махлису отнести конспект по термодинамике, а затем – к филармонии, где сегодня играла Мария Гринберг. Прийдя в вестибюль, сел в углу на скамью и стал ждать Эмилию Львовну, у которой, всилу довольно запутанных обстоятельств, находился мой билет. Эмилия Львовна опаздывала, и я имел возможность из своего угла наблюдать непрерывный поток приходящей публики. Много просто примелькавшихся физиономий. Поношенные лица пожилых ценительниц и жриц музыки, украшенные морщинами и косметикой, многие со следами ушедшей красоты и уцелевшей аристократичности. Длинные платья до земли, стоячие воротники, котиковые манто, парадные туфли, завёрнутые в газетную бумагу и несомые в руках. Потом эти туфли будут стыдливо натягивать на капроновые пятки, стоя на одной ноге в укромном уголке фойе. Потом в них будут медленно и величественно прогуливаться по этому фойе в антракте, всё время по кругу, против часовой стрелки.