Пенелопиада

— Но я всегда совершала омовения исключительно в духовных целях, — возразила Елена, выкатив на меня свои прекрасные очи. — Они так меня успокаивали среди всей этой суматохи! Ты не представляешь, как это утомительно, когда за тебя год за годом сражаются толпы мужчин! Божественная красота — поистине тяжкое бремя! Какое счастье, что тебе не пришлось сносить еще и это — вдобавок ко всем твоим бедам!

Я сделала вид, что не уловила насмешки.

— Собираешься снять свои духовные одеяния? — спросила я.

— Все мы наслышаны о твоей легендарной скромности, Пенелопа, — отвечала она. — Не сомневаюсь: если ты все-таки соберешься совершить омовение, то уж непременно останешься в одежде, как, наверное, поступала и при жизни. Увы, — тут она улыбнулась, — скромность не вошла в число даров, врученных мне смехолюбивой Афродитой! Я предпочитаю купаться без одежд, даже теперь, когда стала духом.

— Тогда понятно, почему собралась такая толпа, — отозвалась я несколько резковато.

— А разве их больше обычного? — удивилась Елена, с невинным видом вздернув бровь. — Ох уж эти мужчины, вечно их целая орда! Никогда не считала сколько. Но ведь они все погибли за меня… ну, то есть из-за меня… И мне кажется, я обязана как-то их отблагодарить.

— Пускай хоть одним глазком взглянут на то, чего не получили при жизни? — уточнила я.

— Желание не умирает вместе с телом, — сказала Елена. — Другое дело — способность его утолить. Но, знаешь, они так приободряются при виде моих прелестей! Бедные мои барашки!

— Видимо, это придает смысл их существованию, — подхватила я.

— Ну вот, ты все поняла! — обрадовалась Елена. — Лучше поздно, чем никогда, разве нет?

— Это ты о чем? О моей понятливости или о твоей подачке этим покойникам, охочим до голых титек?

— Совести у тебя нет! — возмутилась Елена. — То, что мы здесь больше не можем этого… ну, сама понимаешь… короче, это еще не повод обозлиться на весь свет. И тем более не повод говорить пошлости! Кое у кого из нас щедрое сердце. Кое-кто из нас готов делиться всем, что имеет, с теми, кому не так повезло.

— Значит, кровь на твоих руках вопиет к раскаянию? — спросила я. — Фигурально выражаясь, разумеется. Пытаешься расплатиться за все эти горы трупов? А я и не знала, что ты способна испытывать чувство вины.

Это наконец вывело ее из себя. Между ее бровями показалась крошечная складочка негодования.

— Скажи-ка мне, уточка, а сколько мужчин Одиссей угробил из-за тебя?

— Довольно много, — кивнула я.

Точное число ей было известно: она давно уже натешилась мыслью, что это сущий пустяк по сравнению с грудами тел, наваленных под дверью ее спальни.

— Зависит от того, что понимать под словом «много», — сказала Елена. — Но все равно это хорошо. Не сомневаюсь, что от этого ты почувствовала себя более важной персоной. Может, даже более привлекательной. — Она растянула губы в улыбке. — Ладно, уточка, мне пора. Еще увидимся. Скушай асфодельчик.

И она поплыла прочь, а следом потянулась и вся ее свита, колышущаяся от возбуждения.

XXIII. Как Одиссей и Телемах разделались со служанками

Резню я проспала. Спросите, как это мне удалось? Подозреваю, Эвриклея подсыпала что-то в мой обычный успокоительный напиток, чтобы я, упаси боги, не вмешалась и не расстроила ненароком все планы. Впрочем, вмешаться я бы и так не смогла при всем желании: Одиссей позаботился о том, чтобы всех женщин надежно заперли на женской половине.

Остальное я узнала со слов Эвриклеи: та охотно рассказывала обо всем происшедшем любому, кто пожелает слушать. Сначала Одиссей — все еще переодетый нищим — дождался, пока Телемах установит двенадцать топоров, а женихи вдоволь намаются с его знаменитым луком. Затем он сам взялся за лук, пустил стрелу через двенадцать колец (и тем самым во второй раз победил в состязании за мою руку), той же стрелой пронзил горло Антиною, после чего явил свое истинное лицо и нашпиговал женихов стрелами, а потом добил мечом и копьем. Правда, ему помогали Телемах и два верных пастуха, но это не умаляет его подвига. У женихов было несколько копий и мечей, которые пронес в пиршественный зал изменник-козопас Меланфий, но никакое оружие не помогло им избежать справедливой судьбы.

Эвриклея рассказала мне, как женщины дрожали за запертой дверью, прислушиваясь к доносящимся из залы крикам, треску ломающихся скамей и столов и стонам умирающих. А потом она живописала тот кошмар, который Одиссей с Телемахом учинили после сражения.

Одиссей призвал ее и велел назвать тех служанок, которые, по его выражению, «порочили его честь». Он заставил этих девушек вынести во двор тела женихов, — среди которых были и тела их возлюбленных, — а затем оттереть полы от крови и грязи и вымыть дочиста уцелевшие столы и скамьи.

Затем, продолжала Эвриклея, он приказал Телемаху изрубить служанок мечом на куски. Но мой сын, стремясь показать отцу, что он уже взрослый и у него есть свое мнение, — в таком уж он был возрасте, — предпочел казнить девушек другим способом: он повесил их на корабельном канате, всех вряд.

Покончив с этим, сообщила Эвриклея, не скрывая злорадной усмешки, Одиссей и Телемах отсекли этому гнусному козопасу Меланфию уши, нос и детородные части и бросили их псам, не обращая внимания на вопли обезумевшего от боли страдальца.

— Нужно было примерно наказать его, — пояснила Эвриклея. — Другим наука будет.

— Но кого из служанок… — выдавила я, уже обливаясь слезами, — … кого из служанок они повесили?

— Госпожа моя, девочка моя милая, — зачастила Эвриклея, предчувствуя мое недовольство, — он же сначала хотел всех перебить! Пришлось уж мне выбирать, а иначе всем бы конец пришел!

— Кого? — повторила я, пытаясь взять себя в руки.

— Всего двенадцать, — пробормотала она. — Тех, что дерзили. Тех, что передо мной драли нос. Меланфо Нежные Щечки и ее товарок… всех этих негодниц. Всех этих шлюх поганых.

— Значит, тех, над которыми надругались? — воскликнула я. — Самых молоденьких? Самых красивых?

Моих лазутчиц в стане женихов, добавила я про себя. Моих помощниц, трудившихся вместе со мной по ночам над этим злосчастным саваном. Моих белоснежных гусочек. Заряночек моих, моих голубок…

Кого мне было винить, как не себя? Я ведь не посвятила ее в свои планы.

— Да они же совсем распоясались! — принялась оправдываться Эвриклея. — Ни к чему царю Одиссею такие наглые рабыни. Все равно он никогда не смог бы им доверять. Ну же, девочка моя, давайте спустимся в залу. Муженек ваш там уже ждет не дождется.

Что мне оставалось? Моих милых девочек уже было не вернуть — никакими слезами, никакими стенаниями. Я прикусила язык. Странно, что язык еще уцелел, — столько раз мне приходилось его прикусывать за все эти годы.

Со смертью не поспоришь, сказала я себе. Помолюсь за них, принесу жертвы их бедным душенькам. Но только втайне, а не то Одиссей заподозрит в предательстве и меня.

Не исключаю, что на самом деле все могло быть еще ужаснее. Что, если Эвриклея прознала о моем договоре со служанками — о том, что я велела им шпионить за женихами и притворяться их сообщницами? Что, если она указала Одиссею на них от досады, что я скрыла от нее свою затею, и от страха утратить свое звание вернейшей из рабынь?

Но мне так и не выпало случая допросить ее с пристрастием — даже здесь, под землей. Она вечно нянчится с какими-то мертвыми младенцами — у нее их десятка полтора на руках. Радуется, небось, что уж они-то никогда не вырастут. Всякий раз, как я подхожу к ней и пытаюсь завести разговор, она отвечает одно и то же: «Не сейчас, девочка моя. Видите, у меня все руки заняты! Ох, да вы только взгляните, какие они пусечки-лапочки! У-тю-тю-шеньки мои!.. У-тю-тю!..»

Так я ничего и не выяснила.

XXIV. Партия хора

Лекция по антропологии

Исполняется служанками

О чем говорит человеку образованному наше число, число служанок, то есть число двенадцать? Двенадцать апостолов… Двенадцать дней святок… Правильно, а еще? Так и есть: двенадцать месяцев. А о чем говорит человеку образованному слово «месяц»? Будьте так любезны? Да, пожалуйста… вы, сэр, в заднем ряду… И вы совершенно правы! Месяц, как всем известно, связан с циклом луны. И вовсе не случайно, о нет, совсем не случайно нас оказалось именно двенадцать: не одиннадцать, не тринадцать, и, уж конечно, не те вошедшие в пословицу семь нянек.