Обратная перспектива

На этот раз укол прошёл безболезненно — Паша с улыбкой назвал сумму, чуть меньше заготовленной, Карл кивнул, и Татьяна стала собирать на стол.

— Нет, нет, Татьяна Ивановна, — смутились мастера, — мы обедали… Может, просто огурчик какой…

Татьяна, тем временем, разогревала уже макароны, достала банку тушёнки.

— Карлик, открой.

— Можно я? — сказал Виктор.

Карл осмотрел недопитую бутылку, достал новую. Огурчик, последний, был выловлен из трёхлитровой банки с трудом: он ускользал в мутном рассоле, бегал под стеночкой, упирался на выходе. На тарелке он выглядел печально — с запавшими боками, покрытый белой плесенью.

— Ребята, — грустно сказала Татьяна, — он такой маленький… Может, мы его отпустим?

Заговорили о Плюще. Константин Дмитриевич, рассказывал Паша, нездоров, кашляет как-то не так, не тем кашлем, слабеет, больше трёхсот грамм уже не тянет, часто раздражается. К врачу — попробуй, вытащи…

— Это мы проходили, — сказала Татьяна и посмотрела на Карла.

— А главное, — продолжал Паша, — не пишет ничего. В Одессу собирается. «Мы, говорит, поедем с Карлой в конце сентября. Уже условились».

— Да, год назад, — вздохнул Карл.

Выпили за Плюща, Константина Дмитриевича, за Одессу, которая ждёт его не дождётся. Нужно было сменить невыносимую эту тему. Карл увидел научные проволочки, торчащие из Пашиной сумки.

— Паша, а можно я поиграюсь?

Карл ходил по заросшему участку и тихо хихикал. Проволочки вертелись в его пальцах дружно и вразнобой, уводили в тлеющую калину, тянули в густую крапиву, заставляли затаптывать грядки. Вода билась под землёй во всех направлениях, завивалась узлами, кружила спиралями.

— Карлик, пора ехать, — окликнула Татьяна, — скоро сумерки. Это тебе не май. И дождь вон опять собирается.

У причала она с беспокойством посмотрела Карлу в глаза.

— Как же ты поедешь? Совсем пьяный.

— Пьян. Но сосредоточен, — твёрдо и честно ответил Карл.

Он был в таком состоянии, когда выплывают из сумрачной повседневности простые истины, лежат на поверхности, как тот огурчик, и в твоей воле — отпустить их или съесть. Спадает с глаз пелена — предметы весомее и выпуклее, наливаются полноценным цветом.

Дёрнул за верёвочку, лихо развернулся, лёг на курс, помахал Татьяне рукой. Помахали и мастера, закурили, тихо переговариваясь между собой.

При входе в Пудицу мотор заглох. Мужики посмотрели вопросительно, но Карл вспомнил: бензин закончился. Всё путём. Сейчас. Он вставил лейку, налил из фляги. Поехали. Мастера успокоились и вернулись к тихим своим разговорам.

«Слава Богу, — радовался Карл, — проехали это устье, этот чёртов Бермудский треугольник, за следующим изгибом покажется мост и «Москвич» на пригорке».

Через несколько минут мотор снова затих, и это было необъяснимо. Карл дёргал и дёргал, и с молитвой и с матом… Попробовал Виктор, Паша снял свечу, понюхал, поставил обратно. Джонсон молчал.

— Сука, — сказал Карл, — а я его ещё «Джонсиком» называл. Ласково.

— Сколько ему? — спросил Паша.

— Да не старый ещё. Семь лет. Олигарх подарил.

— Странно, — сказал Паша. — Мотор хороший. Тут и ломаться нечему. Может, горючее? Это ведь другое какое-то, из фляги.

— Ну, да. Свежее. Сам разбавлял сегодня. По науке. Да мы ж на нём вон сколько проехали от устья.

Виктор покачал головой:

— Это мы на старом ехали. Было на донышке, а новое его придавило…

Сыпанул дождь, мелкий и частый. Карл сел на вёсла и погрёб: он виноват, ему и отвечать. Только казанка — это не ялик, не приспособлена она для гребли, ещё и гружёная.

— Пересядьте, Карл Борисович, — потребовал Паша.

Запыхавшийся Карл не сопротивлялся — отсел на корму и пытался прикурить намокшую сигарету.

— Паша, видишь, лес сейчас закончится. Вот на краю поля и высадишь нас. Один дойдёшь спокойно. Осталось всего ничего, с километр. Да и мы разомнёмся.

На берегу Карл оглянулся. Под дождём на реке грёб изо всех сил человек, металлическая посудина шла неровно, рыскала вправо-влево. И всё по его, Карла, воле — слабой, несовершенной…

— Ну, всё, — сказал Карл у машины. — Так мы договорились. Пока, всем спасибо.

— А как же Вы доберётесь? — с любопытством спросил Виктор.

— Как-нибудь догребу. Часа за три. Может, кто подхватит…

Карла задело спокойное любопытство Виктора: что, он так в него верит, или просто — по барабану?

— Ну, — усмехнулся Паша, — догребёте, конечно, только в следующий раз. А мы сейчас что-нибудь придумаем. Да и Татьяна Ивановна, наверное, волнуется. Темнеет уже.

Карл опомнился. Достал мобильный телефон. Связи не было.

С моста скатился мужик в телогрейке, небритый и остроглазый.

— Здорово, Паша, — обрадовался он. — Ты на колёсах? Захватишь?

— Мишка, — удивился Паша. — А ты каким ветром?

— Да занесло, задок-передок, — заулыбался Мишка. — Так поехали?

— Погоди, — Паша кивнул на Карла, на мотор со снятой крышкой.

— Что, дед, — громче, чем нужно спросил Мишка, — запорол мотор, задок-передок?

Паша толкнул его в бок, и громче, чем нужно, раздельно произнёс:

— Карл Борисович залил, кажется, не то горючее.

Мишка смекнул, что дед не простой, а с именем-отчеством, и спросил тихо и ласково:

— Как же так? Задок-передок.

— Бензин мы в машине найдём, — сказал Виктор. — А вот масло…

— Масло я достану, — откликнулся Мишка. — Давай, тащи под мост, за шиворот капает, задок-передок.

Под мостом Мишка плеснул из бачка на камень, бросил горящую спичку. Что-то булькнуло в лужице, спичка зашипела и погасла.

— Что за пойло ты налил, Карл Борисович? Паша, ты промой фильтр, а я сбегаю за маслом, задок-передок. А этот бензин у вас давно?

— Не знаю. Кажется, с прошлого года.

— Ну, понятно. Октановое число потерял. Просело, задок-передок. Внял?

Мишка проворно вскарабкался на бугорок.

— Я скоро!

«Ничего вы, мужики, не поняли. Это я потерял октановое число. Простояло моё октановое число и год, и другой, и пятый в сыром сарае, в мрачной канистре. Просело, задок-передок».

Карл усмехнулся: никогда не слышал такой присказки. Надо Тане рассказать. Он оглядел сумерки и расстроился окончательно.

— Я отойду минут на десять, а, Паша?

Паша кивнул.

«Как тут без бутылки, — рассуждал Карл. — За что мужикам всё это… и за шиворот капает».

Опьянение прошло — часа два уже на ветру, и куража никакого — наступало раннее похмелье, — во рту пересохло, отяжелела голова. Тут, главное, разобраться, и поступить грамотно. Если это точно похмелье, то нужно выпить пива, маленькую, ноль тридцать три. А водки — ни-ни. Но если это опьянение всего лишь просело, но не прошло, нужно выпить немного водки, а пива ни-ни. Карл купил бутылку водки, а пиво, ноль пять, выпил залпом. На обратном пути его повело. Он шёл, глядя на свои ноги: они ступали аккуратно, сами по себе, обходили скопления жухлой травы, чтобы, не дай Бог, не запутаться, не заплестись. «Умницы, задок-передок» — похвалил их Карл. «Почему ты не любишь поступать грамотно, дед, что за инфантильность?

— Инфантилизм — это детские слабости, а здесь мы имеем дело, господа, со слабостью, увы, недетской. Да и не слабость это вовсе, а так… Душа застоялась. Какой-то идиот сказал, что инфантильность — это неспособность принимать решения. Как раз наоборот, товарищи. Дети только тем и занимаются, что принимают решения. А я — принял их немного, но надолго. Некоторые — навсегда. И потом: какой же я инфант, если пью, как лошадь! А инфантильны эти… душевные белоручки. Им подавай особые условия, иначе они не могут. Им нужна слава, а что такое слава, как не самоутверждение? Юношеское, прыщавое. Взяли себе моду погибать в тридцать семь лет. Пушкин ни при чём. Он — первый. И погиб, дорогие друзья, как мужик. А эти себя запрограммировали. Потому и пошляки. «Мария — дай!», «Товарищ правительство!..», «До свиданья, друг мой, до свиданья…», «Не могу больше видеть ваши рожи…» А кто может? Вот ты доживи, да полюбуйся, как старятся твои дети. Мало того, что это печально само по себе, так они, козлы, снисходительностью своей преждевременно загоняют тебя в младенцы. Какая уж тут инфантильность!»