Каменная болезнь. Бестолковая графиня

Гостиная была у графини единственной приличной комнатой. Единственной, где приятно было находиться. Самая ценная часть квартиры, сияющая отблесками позолоты, с парчовыми креслами, диваном и скамеечками для ног, золочеными деревянными рамами и куклами искусной работы. На стенах висели портреты предков, а портреты родителей были самые большие, да еще и в костюмах девятнадцатого века. У мамы графинь на портрете вид был жалобный, словно ей хотелось всем сказать: «Простите, что я такая смешная, наряженная в кружева, да еще эти рукава с буфами, а главное, простите, что мне так повезло».

Их маме все завидовали, потому что она, бедная и убогая, вышла замуж за богатого и знатного — вот ведь какое везенье. Она была дочерью egua,проститутки, которая родила ее сама не зная от кого, не доносив и семи месяцев. Ребенка она не хотела, так не хотела, что, когда девочка родилась в день Богоявления, назвала ее именем ведьмы Бефаны. Она оставила дочь монашкам, которые положили ее в коробку из-под обуви, проделали в ней дырочку и так поили молоком. Девочка была просто кусок мяса, без кожи, никто не решался к ней прикоснуться. То, что она выжила, — просто чудо.

Тем временем мама-egua вышла замуж, у нее родились еще дети, и муж, человек, по-видимому, хороший, взял девочку домой и звал ее Фана. В три года она очутилась среди совершенно незнакомых ей людей. Поначалу ей даже понравилось, что теперь она спит в небольшой комнатенке, где у нее своя тумбочка, стул и часть шкафа, а не в зале с длинными рядами кроватей вместе с монашками, но держалась она все время в стороне, одна-одинешенька, и каждое утро ее рвало только что выпитым кофе с молоком под ноги первого же, кто к ней подходил, и она убегала, сгорая от стыда. Тогда мама-egua отправила ее к тетушкам — старым девам, сестрам мужа, и там ей поначалу тоже понравилось, потому что комнатка у нее теперь была своя собственная, а на стенах были нарисованы вьющиеся цветы, там даже был комод, а на нем — вращающееся зеркало и куча расчесок и щеточек, и флакон с пульверизатором. Но всё было такое изящное, что она чувствовала себя не в своей тарелке, словно гостья в большом чужом доме, и изо всех сил старалась, как и положено гостям, не делать ничего такого, что могло бы не понравиться новоявленным тетушкам, выбрала себе креслице в углу у окна, где на подоконнике стояла огненно-красная герань, там читала, делала уроки и, будь ее воля, там бы и ела, держа тарелку на коленях.

Выросла она вовсе не ведьмой, а красавицей, и отец графинь, знатный, богатый, но большой чудак, женился на ней и звал ее ласково Фанучча. Конечно же, семья не одобрила его выбор и даже лишила большей части наследства, которое предки, впрочем, начали проматывать еще в те дни, когда король хлопал дверьми и твердил, что наш королевский дворец — жалкая лачуга.

Говорят, правда, что отец наследство не промотал, а потратил на лечение жены, у которой было больное сердце. Хотя, возможно, главной причиной ее болезни была неожиданно свалившаяся на нее удача, ведь ей самой не верилось, что из облезлого уродца она превратилась в красавицу, вышла замуж по любви, родила трех дочерей, живет в этом потрясающем дворце, и у нее прислуга и все такое прочее. И чувствуя себя виновной в нарушении мирового порядка — ведь где это видано, чтобы дочь проститутки попала из картонной коробки в самый роскошный в городе особняк — она изо всех сил старалась не привлекать к себе внимания. Одевалась всегда во что-нибудь неприметное и даже потрепанное, а густые волнистые волосы стягивала в пучок. Ходила, ссутулившись, в стоптанных бесформенных туфлях, встретив кого-нибудь, бледнела, а если ей делали комплимент, чуть не падала в обморок. Прислуге, и особенно нянюшке — одного с ней возраста, такой же умной, доброй и красивой, но, конечно же, не такой везучей — она всячески давала понять, что это они — хозяйки в доме, и сама не принимала никаких решений без их одобрения.

Ей казалось, что если она вот так съежится и спрячется, то убедит всех, что на самом деле ей вовсе не повезло и за мировой порядок можно не беспокоиться.

Местные старожилы утверждают, что маленькие графини казались скорее дочерьми нянюшки, которая воспитывала их по своему усмотрению. Перед школой девочки должны были перестелить постель. Перестелить, а не заправить. Потом приготовить себе завтрак, вскипятить молоко, сделать тосты, вымыть чашки и молочник. Маддалена и Ноэми научились делать всё как следует. Но самая младшая не научилась ничему. Даже за другими доделать не могла, только все портила.

— Tenisi is manus de arrescottu! У тебя руки-крюки! — выговаривала ей нянюшка. — Вот ведь бестолковая! По-другому и не скажешь!

Так и прилипло.

Иной раз графиня вдруг начинала бунтовать: «А вот возьму и испеку вам чудесный творожный торт, белоснежный, с украшениями?! Или сыграю на скрипке венгерские танцы?! А может, спою красивым голосом целую оперу?! Или научусь водить самолет?!»

Нянюшка только фыркала и отмахивалась.

—  Insàraza deppèusu zerriài a sʼesorcista! Придется изгонять из тебя злых духов!

На самом деле нянюшка хотела, чтобы девочки росли такими же, как все. Не ощущали себя богачками. Тем более что богатыми они уже не были, а постепенно беднели и беднели и распродавали все, чем владели, но самый большой урон нанесли им расходы на лечение матери, вот и осталось у них от всего особняка всего три небольшие квартиры.

Нянюшка вышла замуж поздно, за вдовца из своей деревни — у него уже были взрослые сыновья, но этот поздний брак оказался для нее не таким уж счастливым. Понятно, что она скучала по своим графинюшкам. Все вспоминала, как в окна хлестал дождь или бушевала гроза и они все вместе спали в огромной кровати и забывали о том, что творится за окном, хотя уже и матери их не было на свете, и отец совсем ненадолго ее пережил. Наверняка она скучала даже по бестолковой графине, которой ничего нельзя было поручить — а ведь сколько раз молила Бога прибрать к себе бедняжку, которая временами и на ногах-то едва держалась, а когда возвращалась из школы, ее рвало.

Ей редко удавалось навестить их, но иногда она приезжала вместе с мужем на машине, и всегда привозила им гостинцы: фрукты, овощи, деревенских кур, яйца и непременно домашние сладости — и, если никого не заставала дома, оставляла сумки в атрии.

А вернувшись в деревню, только и думала, что об этом доме, выходящем на сырую и темную улочку, и внезапном слепящем свете маленькой, открытой всем ветрам площади сразу за домом, нависающей над бескрайним Кальяри. И о лазурных ночах, и о луне, и о звездах, что виднелись в окнах графского дома — таких сияющих она больше не видела нигде и никогда.

Теперь она овдовела, да и прибаливать начала. Их с мужем дом был завещан его сыновьям, и они его продали, а ее собственный, где она жила, пока не поступила в услужение в Кальяри, теперь принадлежал ее племянникам: Элиасу и его брату с семьей. Элиас — человек хороший, но он и так помогал брату обрабатывать землю и ухаживать за скотиной, вдобавок у него у самого была маленькая строительная фирма. Куда ему еще и о тетке заботиться!

Вот бестолковая графиня и решила забрать нянюшку обратно к себе.

Ноэми пыталась отговорить ее и сначала вразумляла по-хорошему. Просила подумать как следует. Няня стареет. А вдруг она заболеет и за ней придется ухаживать? А сестра-бестолочь не справится? И что ж тогда, отправлять ее обратно? Лучше уж вообще не приглашать. И потом, она что, забыла, что нянюшка у них с характером? Так пусть вспомнит, как она когда-то всеми ими командовала. К тому же у нянюшки давным-давно своя жизнь.

Ноэми даже напомнила графине, как нянюшка молилась, стоило сестре напортачить: «Gesú Cristu miu, si da dèppis lassai aici, liandèdda! Господи Иисусе, чем такие мучения, уж лучше забери ее к себе!».

Но по-хорошему не получилось. Графиня пожимала плечами и говорила, что все эти благоразумные люди ей страшно надоели. Тогда Ноэми перестала с ней здороваться, встречаясь на лестнице, а увидев из окна, захлопывала ставни.