Пианист

Сноп света сполз с конферансье и пианиста и двинулся вправо, пока не уперся в фигуру женщины: волна волос, лицо чувственной девочки, мощные формы, затянутые в усыпанное блестками платье, а в разрезе юбки – точеная нога в красной туфле. Только чересчур толстая шея нарушала гармонию образа, который ошеломлял; критически настроенные женщины были сражены, а мужчины, к собственному неудовольствию, должны были признать, что статуе нельзя отказать в определенной, хотя и подозрительной привлекательности. Фигура пришла в движение. Рослое тело двигалось легко, а сжимавшие микрофон руки, может быть, слишком массивные, как и шея, своими движениями подчеркивали величественность хорошо заученных па.

– Биби Андерсон вернулась в Барселону? А разве она уезжала?

Аплодисменты. Пианист дает бравурное музыкальное вступление и держит фон, на котором идет короткое представление артистки:

– В Барселоне я поняла, кто я есть, и в моем сердце навеки запечатлелись три благородных слова: Любовь, Дружба, Восторг.

Новый взрыв аплодисментов, но их заглушает рояль, звучит музыкальный проигрыш, и Биби Андерсон начинает петь:

Биби Андерсон пошла в танце по подмосткам, и подмостки, без того небольшие, показались малы для нее; зал затаил дыхание.

Зал аплодировал не столько песне, сколько удовольствию: вкушали запретный плод.

– Хотела бы я на нее посмотреть в одежде из магазина готового платья.

Услыхав замечание Мерсе, Вентура прыснул и пригнулся к самому столу, сдерживая хохот, а когда поднял голову, глаза его были полны слез. На тревожный взгляд Мерсе он ответил:

– Спасибо, Мерсе. Спасибо тебе за то, что ты как моя тетя.

– Как это понимать?

– Как комплимент.

Яркий сноп света возвестил второй и последний номер Биби Андерсон.

– Многие годы только мужчины обладали правом влюбляться и признаваться в любви. Уважаемая публика, для вас всех – «Woman in love». [36]

Снова аплодисменты, и Биби Андерсон запела на английском языке под магнитофонную музыку. Иногда луч падал на застывшего у рояля пианиста – руки на коленях, – совершенно безучастного к происходящему вокруг. Зал запротестовал, когда объявили конец представления, и возбудившей публику певице пришлось исполнить «свободный вариант» «C'est mon homme». [37] На этот раз пианисту пришлось переменить позу и аккомпанировать не столько пению, сколько речитативу, прозвучавшему из уст забавного существа. Публика желала продолжения будоражащего зрелища, но певица вела себя до жестокости профессионально. Она кланялась и посылала воздушные поцелуи и в конце концов удалилась, а пианист пытался успокоить недовольный зал бодрыми и бравурными заключительными пассажами. Резкий белый свет бил в глаза, и сразу стало неуютно, захотелось бежать отсюда поскорее.

– Утро вечера мудренее, – пробормотал Шуберт, стараясь как бы случайно встретиться взглядом с Рекасенсом и на прощание послать ему улыбку примирения.

– Еще одно дерьмовое утро впереди.

Вентура не стал ждать обмена впечатлениями, он начал спускаться по ступенькам к подмосткам и оттуда, снизу, смотрел, как разбредается публика и как вокруг министра и Дориа, словно вокруг двух магнитов, образовалась толпа желающих хотя бы на ходу пожать им руку. Он увидел, как Шуберту все-таки удалось добраться до Рекасенса, обнять его, а потом обменяться с министром доброжелательными репликами, пожать руку, как министр еще раз настойчиво пригласил заходить к нему в Мадриде, как Шуберт под занавес выдал какую-то остроту, рассмешившую всех, и как министр вдруг стал совсем другим, весь подобрался: уже не простой человек, а слуга культуры приближался к Дориа.

– Всегда к вашим услугам, маэстро.

– Непременно воспользуюсь. Рано или поздно.

– Вам понравилось представление?

– Изменение пола – чтобы выглядеть поэтичным – должно быть беспощадно отвратительным и извращенным.

Судя по всему, министру вполне хватило этой реплики для понимания поэтики Дориа, и он, еще раз предложив свои услуги, удалился из почти опустевшего зала. Мерсе, Жоан и Шуберт от дверей знаками торопили Вентуру, но тот, похоже, ждал, что будет делать пианист, все еще сидевший у рояля и раскуривавший туго набитую трубку. Какой-то репортер в поисках материала для утренней газеты поднес маленький микрофон к губам Луиса Дориа.

– Вы спрашиваете, что такое «эротика»? Роскошная церемония в грязной подземке.

– Правда ли, что вы собираетесь превратить «Жар-птицу» Стравинского в дюжину пасодоблей?

– В ровно столько, сколько их поместится на долгоиграющей пластинке. Этим самым я верну Испании то, что Испании принадлежит, ибо великая русская музыка, которую мы узнали в начале века, не могла бы возникнуть без пасодобля.

Оставшиеся в зале любопытные слушали и пересмеивались. Но Дориа, оставаясь серьезным, отвечал точно робот: выбрасывал вполне законченные и двусмысленные фразы – и подходил все ближе к подмосткам, где пианист и Вентура оставались каждый на своем месте, и ни тот, ни другой не собирались нарушать расстояния и молчания, разделявших их. Лишь иногда старик украдкой бросал взгляд на странного усталого человека с темными кругами под глазами. А Вентура ждал случая или чуда – от себя самого, от старика или от Дориа, величественно спускавшегося по ступеням в звездном сиянии, видимом лишь Вентуре и старому пианисту.

Дориа замедлил шаг, чтобы расслабившийся и утонувший в дыму пианист успел узнать его. И остановился в двух метрах от пианиста, уважая границы крошечной земли, давшей приют и отдых старому человечку.

– Браво, Альберт. Великолепное «Молчание».

Пианист закрыл маленькие глазки и не открывал их, пока Дориа не прошествовал мимо него к выходу вместе со своими спутниками; кто-то, лишь теперь узнав Дориа, показывал вслед пальцем, и двое или трое попросили автограф. Только когда он вышел, старик, совсем утонувший в дыму трубки, открыл глаза. На пульте дважды погасили и зажгли свет в зале, и тогда старик придвинулся к роялю, старательно собрал ноты и положил их в небольшую картонную папку с красными выцветшими завязками. Шуберт тянул Вентуру за руку.

– Чего ты ждешь? Праздник кончился.

– Подходил Дориа и сказал: «Браво, Альберт. Великолепное «Молчание». Что он имел в виду?