Пианист

– Я сказал, что ты полицейский и следишь за ним.

– Какая чушь. Ты поступил, как та маркиза, что раз в год сажала к себе за стол бедняка. Делапьер – твое доброе дело.

– Такая роль у меня сегодня. Эта ночь – моя.

– Посмотри на пианиста.

В зале зажгли свет. Травести позволяли уважаемой публике маленькую передышку, пусть потанцуют сами, расслабятся немного после захватывающего зрелища; пианист поднялся во весь свой скромный рост и, проглядывая на ходу ноты, подошел к лесенке, ведущей со сцены, и стал спускаться с достоинством, которым некоторые старики маскируют свои плохо гнущиеся суставы. Его глаза за водянистыми стеклами очков смеялись, когда он подошел к стойке выпить приготовленную для него простоквашу. Он смутился, услышав громкий возглас Шуберта:

– Очень хорошо. Очень хорошо. Браво.

В тысячелетних глазах пианиста засветилось сомнение по поводу столь бесполезного восторга. Он никак не прореагировал на аплодисменты Шуберта и не сократил разделявшего их расстояния, опасаясь, как бы один из них не попал в смешное положение. И, собравшись уходить, поднял в знак приветствия руку, но Вентура предложил ему выпить стаканчик, и старик остался. Он пил вино с наслаждением, как плазму жизни, словно каждый глоток имел свое назначение и был необходим жизненно важным центрам его тела. Вентура повернулся спиной к залу и придвинулся ближе к пианисту, так, чтобы Великая со Скороспелочкой остались в стороне и наедине продолжали бы сравнивать свои послужные списки, списки обид и унижений. Вентура не решался поглядеть на музыканта открыто, как будто в его интересе к пианисту было что-то, о чем нельзя говорить: прекрасная вещь Момпоу. Тот бы ответил: вы заметили? И все – таинство пропало. Он откашлялся. Выпил еще глоток, и тут Великая помогла:

– Альберто, дорогой. Эти приятели просто в восторге.

Чтобы намерения Великой не пропали даром, Вентура поспешил пробормотать:

– Прекрасная вещь Момпоу.

Пианист, похоже, не слышал. Великая поднесла руку к уху и сперва жестом, а потом на словах пояснила:

– Как пень.

У Вентуры не хватило духу крикнуть: «Прекрасная вещь Момпоу». Но Великая не намерена была позволить, чтобы встреча провалилась, и крикнула старику:

– Этот приятель говорит, здорово вы наяриваете, дон Альберто.

– Вот как?

Старик коротко рассмеялся, обнаружив полное отсутствие зубов.

– Чего, вы сказали, он играл?

– Момпоу.

– Говорит, вы какую-то Момпоу играли.

– Да? Он сказал? Я играл?

С насмешкой или лукавством, а может, с тем и другим сразу старик оглядел Вентуру сверху вниз.

– Вы музыкант?

– Нет.

– Ах, так.

Он повернулся спиной к Вентуре, вытер губы бумажной салфеткой и направился к выходу.

– Он уходит?

– Нет. Пошел пописать. Всегда в одно и то же время. Очень точный, бедняга. У него часы вот тут, в голове, и все ходят, ходят.

– Ну, как дела?

– Ты о каких делах, любовь моя?

– Для друзей я просто Шуберт.

– Очень знакомое имечко. Ты про что спрашивал, Шуберт?

– Про все это, как вам тут живется. По-моему, грех жаловаться. Важные люди ходят сюда. Министры.

– Знаешь, со стороны не видно. Кажется, что все идет полным ходом, а бывают месяцы, еле-еле сводишь концы с концами. Правда же, Пиларин? И не одни министры сюда ходят, не все люди культурные и образованные. На днях пришлось с одним субчиком как следует расправиться, он к Пиларин пристал… Расскажи сама, потому как я, только вспомню, сдержать себя не могу.

Пиларин Скороспелочка вся дрожала, рассказывая Вентуре о том случае, даже глаза горели.

– Весь вечер этот гад за мной ходил. Будто я его обманываю, мол, вовсе я не женщина, а переодетый мужчина. Что, мол, он это точно знает. Я сперва молчала, думаю, пусть себе, а потом, вижу, он уперся, пристает все пуще и пуще, и я стала потихоньку от стойки отползать. Он – за мной, и все гадости говорит. Слушай, парень, говорю, я тебе ничего не сделала, ничего не сказала, так что отвяжись-ка ты от меня. А он тогда и говорит официанту, что, мол, я – дрянь собачья, ну мне прямо кровь в голову ударила, что же это такое делается, я, конечно, в жизни всякого наслушалась, но в этом заведении я всегда себя спокойно чувствовала. Пошла потихоньку в уборную, стою плачу, а этот тип – за мной, я дверь хочу закрыть изнутри, а он ногу просунул, ну прямо как в кино делают, и закрыть мне не дает. Ну, думаю, скандал, и хочу закричать, а горло перехватило, и, вот когда он уже на меня набросился – избить хотел, ей-богу, избить, – тут в самый раз появляется она, представляете, толкает его в спину, запихивает в уборную, хватает за волосы, хотя какие там волосы, он почти лысый был, и бьет головой об унитаз, раз, раз, еще, еще, весь унитаз в крови, зубы – вдребезги, а я дрожу как осиновый листок и говорю, хватит, подружка, хватит, потому как не могу смотреть больше, какая у него физиономия сделалась, точь-в-точь как у мученика.

– Я терпеть не могу несправедливостей.

– Да, а силой бог не обидел.

– Мне случалось разгружать все овощи, какие привозили в Валенсию, за три часа, с четырех до семи утра.

– Загибаешь!

– Конечно, может, и не все, но будь здоров сколько!

– Ну а что с тем субчиком?

– Отвезли на «скорой помощи», наверное, а сеньор Маресма, хозяин заведения, хотел было свалить вину на эту, да я и остальные девочки сказали ему прямо: если с Великой что случится, мы все как одна уйдем и показывайте тут, сеньор, вместо нас свою задницу, так что лучше защитите нас, потому как подонок этот на свете не единственный и такое в любой момент может повториться.

– Многие еще недопонимают, что наше занятие – тоже искусство.

– Вот сейчас выйдет Биби Андерсон, у нее-то громкая слава, ее-то признают.

– Эту? У этой не слава громкая, а язык без костей. Видно, училась на бакалавра, вот и навострилась разговаривать. А начинала как все: сперва приходилось притворяться, а потом уж сделать операцию, и теперь, пожалте вам, Селиа Гомес до конца дней.

– Надо было и мне оперироваться в Марокко, как советовал Матиас; да упокоится его душа…

Слезы, огромные, как ее глаза, как ее голова и все ее тело, покатились по лицу Александры Великой.

– Но мне тогда силы было не занимать. Вот и думалось: настоящее искусство как раз в том, чтобы быть и рыбой и мясом, вы меня понимаете? Операция – это все ненастоящее, как у тех, кому груди пришивают, чтоб на Софи Лорен походить, или зад делают как у Брижит Бардо, а ноги как у Анджи Диксон. Весь фокус в том, чтобы женственность показать и самим собой остаться.

– Не все такие правильные, как ты.

– В том-то и дело. Теперь самым большим успехом пользуются не те, кого папа с мамой сработали, а кого подработали скальпелем. Угостишь еще рюмочкой, дорогой? А ты, Шуберт, мою подружку угостишь? Спасибо, шикарные вы ребята. Каталонцы, верно? Одни молотят языком, а другие – на току цепом. В жизни не встречала ребят шикарнее каталонцев. Правда, Пиларин?

– Ослепнуть мне, если это неправда.

– А какие у вас планы потом?

– А вы что предлагаете?

– Самую шикарную ночь в вашей жизни.

Шуберт пригнулся к стойке и прошептал на ухо Вентуре:

– Давай кончать с этой экзотикой. Подойдем к министру? Он за столиком с депутатом каталонской соц-партии. Они друзья.

– А на что он нам, этот министр?

– Ну, знаешь, в Барселоне министры не так-то часто появляются. Если у тебя есть вариант лучше, предложи, а то мне придется идти танцевать с Ирене. Она так завелась, что теперь ее и родная мама не удержит. Мерсе с Жоаном покровительственный тон взяли, просто тошнит. А Делапьер на сторону смотрит. Каждый свою роль играет. Лапочки, мы сию минуту вернемся, все оплачено.

– Мы вас здесь будем ждать.

Вентура шел впереди, руки Шуберта лежали на поясе Вентуры и подталкивали его к ступеням, которые вели на возвышение, где находился столик министра. Не дойдя до столика, они наткнулись на приземистого квадратного человека, который остановил их, положив широкую свинцовую руку на плечо Вентуре.