Земля Гай (СИ)

Заходя во двор к Ваське, Михайловна почувствовала недоброе… И тут же увидела цыгана. Он ничком лежал у сарайки, и над ним в предутренней мгле нависала, скрипя и немного покачиваясь, забытая на ночь туша. Михайловна вскрикнула: она почему–то ни на минуту не усомнилась, что он не пьян, а именно мертв, кинулась к Ваське коленками в грязь и, дергая из стороны в сторону, попыталась перевернуть его на спину. Наконец это ей почти удалось. Лицо у Васьки было синюшным, заплывшим, жидкая грязная бороденка топорщилась. От сырой земли нестерпимо пахло кровью. Михайловне стало страшно. И тошно. И больно.

Не понимая, что делает, Михайловна неожиданно начала колотить цыгана по лицу, ругая его на чем свет стоит. И только когда он тихонько, не открывая глаз под ее ударами, прошептал «не надо», она очнулась, поняла, что он жив, жив, а не мертв.

— Что, что случилось–то? Васька, говори! Не молчи, ирод!

…Над ними висела туша коровы — названной Демократией в начале девяностых, демократией — свободой говорить что думаешь, работать кем хочешь, не из–под палки, думать. А вместо этого вышла какая–то другая свобода: воровать, бить и убивать, продавать и покупать, забыть все, что было свято, надежно, нерушимо, — сорваться с цепи и бежать куда–то, и хватать по пути все подряд, лишь бы больше, больше,

больше — набить до отрыжки желудок, карман, хату…

Цыган застонал, один глаз у него, заплывший, не открывался, зато другой открыть получилось, и он уставился на Михайловну с мольбой:

— Это… напали на меня…

— Наподдавали? Кто? Што хотели–то?

— Сердце, сердце… давит как будто что–то…

— Какое сердце?!

Васька промычал что–то нечленораздельное, и глаз у него закрылся. Михайловна еще больше испугалась. Она попыталась тащить цыгана, но силушки не хватило. Поколотить, чтобы он снова пришел в себя, рука у нее больше не поднималась. Бабка разволновалась, хваталась то за голову, то за Ваську, пока не решилась бросить его здесь и не сбегать за Егоркой.

И уже вдвоем с Егоркой они кое–как затащили цыгана в дом. Раздели, посмотрели, насколько все серьезно, но ничего толком не определили. Васька стонал и ничего объяснить не мог. Михайловну трясло мелкой дрожью, и она все пыталась сделать что–то нужное, но не знала что и просто металась по комнате.

— Да ни хрена с ним не сделается, — пожал плечами Егорка. — Алкоголики,

бля, — они живучие. Говорят типа с многоэтажки может такой клиент сверзиться — и ни фига, проспался и пошкандыбал себе.

Успокаивая бабку, он нашел у Васьки заначенную чекушку:

— Ща мы его полечим бравинтой, — и влил в цыгана стопку водки.

Васька и правда ожил, зашевелился. Не глядя, на ощупь, ухватил Михайловну за подол, попытался притянуть к себе, шепча:

— Михайловна, не бойся, у цыгана три души — четвертая конь, цыгана убить трудно…

На Михайловну неожиданно накатила удушливая волна негодования: обманул, прикинулся, заставил распереживаться…

— Достал ты меня, сил моих больше нету с вами со всеми возиться!

Васька продолжал что–то лепетать — ее передернуло от брезгливости. Ей стало противно и от Васьки, и от ситуации, и от самой себя. Зло поджав губы, Михайловна вырвалась из Васькиной хватки. Его голова с закрытыми глазами, грязными усами и бородкой, синяками, слюнявыми губами нелепо откинулась на подушку.

Егорка по–хозяйски поискал закусь, не нашел, все равно плеснул себе водки и, не глядя на них, выпил.

— Цыгана отметелили, — буркнула Михайловна, заглянув к Кузьминичне в комнату.

Та неодетая сидела на кровати, сложив руки на коленках, с торжественно–глупым счастливым лицом и едва заметными ручейками слез на щеках.

— Цыгана, говорю, избили, — повторила Михайловна, думая, что Кузьминична не расслышала. — Чё сидишь как мумия? Слезай с кровати. Нет чтобы чаю

поставить — расселась, барыня хренова!

— Михайловна-а, — протянула Кузьминична, — я так тебя люблю… — но тут же спохватилась: — Я сейчас, сейчас, оденусь и все зроблю… А шо надо–то?

Михайловна, подождав пока она оденется, действительно подробнейшим образом объяснила, как поставить чай, где взять дрова и как затопить печь. А сама сидела за столом на кухне все в тех же грязных галошах, пиджаке, лишь спустив на плечи платок, и негромко, почти сама себе, рассказывала про Ваську.

— Ой, — удивилась Кузьминична, когда до нее потихоньку дошел смысл ее

слов, — а как же?

Она тщетно пыталась растопить печь. Михайловна всего этого как будто не видела.

— Помолиться надо, — Кузьминична перестала раздувать огонь и замерла.

— Помолись, помолись за Ваську, — неожиданно согласилась Михайловна.

— Не за Ваську. За других. За тех, кто бил. За Васькой же Бог, та он же ж его душу спасает. А воны свою душу сгубили — за ихние души молиться надо, — Кузьминична аж светилась вся.

Михайловна не преминула ее поддеть, приврав:

— А ведь ты раньше в Бога–то не верила. Совсем. «Нет его», — говорила. И Иисус, мол, никогда не жил на свете. Вот–вот. Ты даже в клубе выступала с лекциями на тему: «Религия — сущий опиум для народа».

Кузьминична попыталась задуматься, вспомнить — но памяти не было. И прошлого не было. И не было лекций в клубе.

— Шо ж ты все это помнишь?.. — с ласковым сочувствием протянула она.

Михайловна молча ушла к себе в комнату, встала перед портретом Ленина.

— Вот так, Володька, вот так… Зачем я все это помню? — и уже Кузьминичне: — Нет, ты растолкуй мне, растолкуй: вот Ленин жил на свете в самом деле, и это все знают. И, говорят, он мертвый в хрустальном гробу в Москве лежит в мавзолее специальном, и на него посмотреть можно, если кто забывать начинает или удостовериться хочет еще раз. А кто доподлинно сказать может, что твой Иисус жил на свете? Може, и не было его вовсе! Не было! Был ли он? К чему он призывал людей? Што хотел? Никто не знает, жил он или это все выдумки, — Михайловна была как в лихорадке. — А о Ленине все знают. Гражданскую войну с его именем прошли, Отечественную — за Ленина, за Сталина, за дело наше правое, за социализм, за светлое будущее, за… — да шо там! — за него умирали… Зоя Космодемьянская вот… Это… Нет, ты мне ответь!

— Михайловна, — ничего в ее речи не понявшая, но осененная чувством, крикнула Кузьминична в раскрытую дверь, — Михайловна, та ты же не представляешь, кто мы, кто мы всамделе! И как скоро все будет здорово, все у всех, у всех будет здорово!

— Все будет хорошо, скоро все в стране станет хорошо: придут умные и честные руководители, вспомнят старое, восстановят хозяйство, повысят пенсии. Кругом, куда ни глянь, будут леспромхозы, леспромхозы… На поездах приедет молодежь, снесут все старое, дома эти брошенные, смурные сровняют с землей бульдозерами! Поставят новые дома, восстановят биржу, узкоколейку, откроют школу и баню. Будут работать, все будут работать, как мы в молодости, и со всей страны будут идти заявки на наш лес, и на всю страну мы будем его справлять [5]… — Михайловна поискала глазами по комнате, придвинула к портрету табуретку, кряхтя, взгромоздилась на нее и, продолжая говорить сама с собой, пошарила рукой за портретом: — Все будет так, как оно должно быть, а не так, как нонче. Потому что мы в это верим, мы для этого жили всю жизнь, всю свою жизнь положили на это, воевали за это и победили — рази ж этого мало? Рази ж…

Михайловна осеклась, задохнулась своими словами…

Шкатулки на полочке не было. Шкатулочки под самым потолком за портретом Ленина — не было. Заветного тряпичного сверточка — не было.

— Васька! — взвизгнула Михайловна и пулей вылетела из дома мимо ошарашенной Кузьминичны.

Егорке пришлось идти пасти.

Панасенок, задумчивый и молчаливый, ничего не спросил по поводу опоздания и отсутствия цыгана, Егорка ничего не стал рассказывать. Молча постоял, пока пугливые после пожара, перепавшие в теле коровы тихо и недоверчиво прошли мимо него через ворота, и пристроился следом.