Гиппопотам

, – как я уже сказал, Дэвид горд и раним. Он любит поэзию, любит то, что считает Природой – с прописной «П». Он не настолько умен, как ему хотелось бы, но, с другой стороны, кто же из нас не таков? Не глуп, понимаете, достаточно умен, чтобы различать ценные и серьезные идеи и сходить с ума от того, что они ему не по зубам. Поскольку столь многое из ценимого им ему объять умом не удается, он воображает, будто способен ухватывать суть вещей посредством интуиции или с помощью некоего фундаментального посредника, чего-то вроде природного духа. Он не может поверить, что Бог, наделив его чувствительностью, позволяющей откликаться на идеи и красоту, не даровал при этом ни умственной оснастки, ни артистического таланта, которые позволяют вести в этой сфере деятельную жизнь. Думаю, все мы знакомы с пятнадцатилетними мальчиками. Было бы странно и даже страшно, если бы Дэвид оказался таким умным и не по летам зрелым, каким ему хочется быть. Ум развивается, как и любая другая часть души или тела. Дэви, однако ж, отличается от большинства детей чрезмерной ранимостью. Некоторые ранимые дети страдают в молчании. Но Дэви еще и чрезмерно горд. И то, что он не способен удовлетворить собственным требованиям, ему ненавистно. Он не может это снести. Что и довело его до прискорбной и опасной истерии. Кое-кто из ранимых и гордых детей, попав в подобное положение, выдумывает себе родителей-миллионеров. Однако отец Дэви и так уже миллионер, стало быть, для него это не выход. Другие тешатся фантазиями о том, что они на самом деле подкидыши, или пришельцы, или специальные агенты, или обладают способностью летать, или становиться невидимыми, или просто какими-то сверхъестественными способностями. Последнее Дэвид и выбрал. Сверхъестественные способности. Как правило, это не страшно, поскольку при нормальных обстоятельствах все, кто окружает такого ребенка, начинают его поддразнивать или прямо объясняют ему, что он заблуждается. Вы же все подыгрываете ему, что и нелепо, и безответственно, и, по-моему, крайне опасно. Истерия Дэви разрасталась и разрасталась, в результате охватив весь дом.

Я вдосталь отхлебнул из бокала с кларетом.

Первым молчание нарушил, разумеется, Оливер. Он смотрел на меня неверящим взглядом.

– Как ты можешь сидеть здесь и говорить такое? Мы же все знаем, что мы видели.

– Нет, не знаете, – сказал я. – Вы и отдаленнейшего представления не имеете о том, что видели. Уж поверьте мне. Никакими необычайными способностями Дэвид не обладает. И никакого чуда в том, что он сделал или может сделать, нет. Он очень, очень, очень заурядный ребенок с далеко не заурядными, как я уже сказал, гордостью и ранимостью…

За дверью послышался какой-то шум, и все мы опять настороженно умолкли. Дверь не шевельнулась.

– Войдите! – крикнул Майкл.

Никакого ответа. Сердито прищелкнув языком, Майкл подошел к двери и распахнул ее. Коридор был пуст. Майкл глянул направо-налево.

– Ох, милый, – сказала Энн, – ты думаешь, это Подмор подслушивал?

– Скорее всего, просто