Пляжная музыка

По окончании суда Майк подловил Кэйперса Миддлтона у дверей зала для заседаний и сделал три фотографии, где тот стоял в обнимку с Радикальным Бобом. Затем Майк осторожно положил на пол свой «Никон» и двинул Кэйперсу кулаком в челюсть. Зевакам даже пришлось оттаскивать Майка от старого друга.

Затем в долгую зиму 1971 года я прошел через период разговоров с самим собой и зализывания душевных ран, нывших при оценке урона, который я собственноручно нанес своей жизни. Тогда-то нас с Шайлой и притянуло друг к другу. Оглядываясь назад, я думаю, что нам судьбой предназначено было танцевать вдвоем. Мы были словно две луны, не дающие света и притягивающиеся к одной и той же призрачной орбите. Шайла с трудом вернула себе самоуважение, после того как спала с Кэйперсом и делилась с ним всеми своими секретами. Ее мучило даже не то, что он лгал о войне, а скорее то, что каждую ночь он твердил ей о своей любви, о своем восхищении ее убежденностью, о том, что обожает ее тело и страстно желает идти с ней рука об руку до конца жизни. То, что она не сумела распознать предателя в своем любовнике, волновало ее гораздо сильнее, чем сам факт, что он тайно работал на правительство. Ее беспокоила даже не душевная горечь, оставшаяся после романа с Кэйперсом, и не его неверность, а то, что она не знала, как восстановить веру в себя и в свое умение разбираться в людях. Шайла всегда считала себя надежным и неподкупным человеком, но даже подумать не могла о том, что способна стать легкой добычей, а ее доверчивость может привести к такому позору. Она легко могла примириться с тем, что ей придется отвечать перед законом за свои поступки, но не могла вынести того, что ее любовь выставили на посмешище, а ее сделали круглой дурой. Вот так мы обратились друг к другу. Вот так она повернулась ко мне, а я повернулся к ней, и никто из нас не знал, что мост в Чарлстоне уже назначил нам роковое свидание.

Глава тридцать восьмая

Когда Джордан вышел на сцену театра на Док-стрит и уселся рядом с моим отцом, я понял, что сейчас все разрозненные события его прошлой жизни наконец сложатся в одно целое. Я не решался задавать ему слишком много вопросов о том времени, которое было отравлено для нас обоих, а сам Джордан не выказывал особого желания распространяться на эту тему. Когда он заговорил, я почувствовал, что он впервые чувствует себя спокойно под пронизывающим взглядом отца. Говорил Джордан сухо, по-деловому. Ему легко удавалось восстановить цепь событий, и я невольно понял, почему моя Церковь учила меня, что исповедь полезна для души. Джордан начал, и все мы подались вперед, не желая пропустить ни единого слова, которое произносил этот отстраненный человек с тихим голосом. Даже генерал явно напрягся.

— Не успел я появиться на Булл-стрит, как меня тут же швырнули в комнату без мебели для буйнопомешанных. Врачи давали мне таблетки, чтобы умерить мою ярость по поводу того, что меня посадили под замок, но я продолжал орать на нянечек, ночных дежурных и пациентов, а потому меня постарались изолировать. Они увеличивали дозу лекарств до тех пор, пока я не утратил ясность ума. Когда меня вернули в общую палату, посетителей ко мне не пускали, а письма я мог получать только от родителей. Точно не помню, когда это случилось, но скоро мне провели первый сеанс шоковой терапии, так что мне все стало безразлично. Месяцами я ползал, еле волоча ноги, среди самых опасных психопатов, блуждая в облаках сигаретного дыма и проходя мимо людей, которых медленно убивают торазином. Но что врачи и медсестры действительно считали ненормальностью, так это мою неспособность смириться с предательством отца. Шоковая терапия заставляла меня забыть обо всем, но со временем память постепенно возвращалась, и тогда мне становилось ужасно больно. Когда я вспомнил, как там, на ступенях, отец ударил меня, как текла по моему лицу его слюна, то даже попытался покончить с собой: повеситься на ремне, который украл у уснувшего санитара. Позже я пытался повеситься на простынях и получил еще один курс шоковой терапии. Мать навещала меня дважды в неделю. На Булл-стрит я оставался до мая. Я провел там почти год, прежде чем меня выпустили. Мое освобождение всех застало врасплох. И в первую очередь меня самого. В середине февраля я уже пошел на контакт с персоналом и на полную мощность включил обаяние. К тому времени, как я вышел из больницы, меня уже все любили. С этой целью я провел настоящую кампанию. Даже организовал в своей палате сдачу донорской крови. Я лично брал кровь у половины пациентов, потому что мне они верили больше, чем сестрам. Я добился всеобщего доверия — и пациентов, и врачей. Я выжидал подходящего момента. Всем улыбался. А после начал тайно готовиться к тому, что стану делать, когда выберусь отсюда.

Слушая Джордана, мы видели мир его глазами — глазами пациента, прошедшего продолжительный курс лечения психотропными препаратами и шоковой терапией.

Во время пребывания в изоляторе Джордан почувствовал тягу к монашеской жизни. Вернувшись в обычную палату, он обнаружил, что силой слова можно умерить ужас кротких и смятенных духом. Он стал говорить как священник, скрывая от всех страшную ненависть, отравлявшую его сердце. В нем уже родился священник, но и воин не хотел сдаваться. Единственные голоса, которые он слышал во время пребывания в изоляторе, были голосами его отца и Кэйперса. И голоса эти являлись к нему по ночам, безмерно терзая.

Когда Джордан вышел из больницы, план был уже готов. Он написал родителям открытку, сообщив, что хочет добраться автостопом до Калифорнии, чтобы серьезно заняться серфингом. До базы Джордана довез один полицейский, отдыхавший с подружкой на берегу острова Святого Михаила. У ворот Джордан представился дежурному капралу сыном генерала Эллиота, затем заместитель начальника военной полиции подбросил его до гарнизонной лавки, откуда Джордан уже прошел прямо к дому генерала. Дом был огромным и необжитым. Джордан переночевал в неиспользуемом помещении для прислуги. Спрятавшись среди азалий в человеческий рост, он наблюдал за тем, как ужинают родители, не подозревавшие о том, что кто-то провожает глазами каждый проглоченный ими кусок.

Следующие два дня он готовил отцу ответный удар: месть за пережитое им унижение на ступенях здания суда. В мастерской отца он изготовил самодельную бомбу с двумя батарейками, питающими маленький, но мощный детонатор. Устройство бомбы он тщательно продумал, причем порох взял у отца: тот использовал его для приготовления зарядов для ружья времен Гражданской войны, принадлежавшего одному из его предков, соратнику Уэйда Хэмптона [216]. Бомба должна была быть легкой и безопасной, чтобы ее можно было нести в руке, пока не будет установлен таймер. Джордан начертил подробные карты и снова шаг за шагом мысленно повторял разработанный им план, внося необходимые коррективы и выжидая подходящего момента для претворения его в жизнь.

Когда мать уходила днем по делам, а служанка убирала верхний этаж, Джордан тихонько пробирался в дом через заднюю дверь и крал еду из кладовки, находившейся в полном запустении. После ухода служанки Джордан садился за туалетный столик матери и вдыхал ее запахи, как это бывало в детстве. Он даже переночевал один раз в своей комнате — так ему хотелось снова пережить прежние ощущения. Он мог бы простить отцу любое преступление, кроме одного: он не мог простить отцу украденного детства.

Когда родители на уик-энд уехали в Хайлендс в горах Северной Каролины, Джордан закончил последние приготовления. Он написал родителям письмо, рассказав обо всем, что планировал сделать и почему. Поведал им о том, во что свято верил, а еще о том, что думает о мире теперь. Он еще раз подтвердил, что является противником войны во Вьетнаме, признал, что за время его изоляции в больнице Колумбии это чувство только усилилось. Единственной слабостью этой своей антивоенной позиции он считал нежелание отвечать насилием на насилие. Матери он признался в вечной любви, поблагодарив ее за все. Отцу же Джордан оставлял свой труп, и свою ненависть, и свою благодарность за то, что его не за что благодарить. И это послание, бессвязное, неуклюже риторическое, слегка заносчивое, с налетом самовлюбленности — своеобразный реликт шестидесятых годов, — он оставил в материнской шкатулке для драгоценностей.