Мене, текел, фарес

          А кроме того, между Свято-Троицким монастырем и Преображенским скитом установились очень напряженные отношения… Ну так что ж, так бывает — Святые Отцы говорили, что за монахами толпами ходят бесы, даже прячутся в складках их мантий, подстерегая чернецов в минуту их немощи и вкладывая в них порой самые нелепые, самые греховные помыслы. Потому что цель у них, этих демонов, — одна: погубить воина Христова. Ибо монах молится за весь Божий мир, и трепещут от этой молитвы мрачные демоны, и содрогается ад.

          И вот если какой-то монах из монастыря прибредал в скит, его там расценивали как нафанаиловского соглядатая и обращались с ним сурово, почти враждебно. А на каждого скитского насельника в монастыре смотрели как на ермовского шпиона, порченного латинской ересью, потому что ведь еще до переселения в скит у моего духовника возникли какие-то католические симпатии. Ведь именно такого рода подозрительные взгляды ловил на себе поначалу иконописец, ученик отца Ерма Дионисий.

          Игумен Ерм его наказал «за снежки», которыми он некогда закидал учителя, а на самом деле, конечно, за дерзость, за наглость, за разнузданность, в конце концов, за пьянство. Что общего у монаха с богемой? Что сродного у строгого игумена Ерма с этим молодым столичным снобом, с этим безнадежным декадентом? Ведь даже на его иконах святые напоминали более изящных и болезненных бесплотных духов, чем «ангелов во плоти», оставлявших нам свои чудотворные мощи.

          И вот монах Дионисий был оставлен своим учителем в монастыре — в назидание. Чтобы — «хлебнул этой ортодоксальной дури, закоснелой пошлости и опомнился», «чтобы восскорбел от этого непролазного невежества и приполз в скит на покаяние».

          Но наместник приветил брошенного Дионисия, вспомнил, что поначалу, когда Дионисий только-только поступил в монастырь, он исправно нес послушание на курятнике, то есть «положительно себя зарекомендовал», и это ему — «плюсик», а также рассудил, что если он — иконописец, то «иконописцы монастырю насущно необходимы». Вот Дионисий и занял все былые покои отца Ерма. А кроме того — поскольку у Дионисия был прекрасный баритон, то отец Наместник рукоположил его в скором времени в дьякона и ставил с собой служить все праздничные службы. И Дионисий как-то раз высказался, что наконец-то живет он в монастыре «как у Христа за пазухой».

          Итак, слухи о католических симпатиях знаменитого иконописца так или иначе просачивались в монастырь, порой даже в фантастическом виде. Рассказывали всякую небывальщину — якобы игумен стал уже католическим кардиналом и даже специально тайно ездил в Рим присягать Папе и целовать папскую туфлю. Кто-то из зловредных шутников прислал ему мерзейшую посылку: статуэтку черной собаки, а на ней приклеена надпись: «Римская мама». Очевидно, предполагалось, что она должна символизировать волчицу… И еще в посылке был старый башмак, а на нем надпись — «папская туфля»… Ну, это явно бесовское наущение.

          Но и в скит проникали кое-какие казусы Свято-Троицкой монастырской жизни. И игумен Ерм каждый раз досадливо морщился и говорил:

          — Вот они — плоды невежества! Взошедшие семена дури!

          Такое он испытывал раздражение, как только доводилось ему слышать что-нибудь о своем бывшем монастыре. И даже когда к нему приехал оттуда иеромонах Филипп, молодой, ясный, подвижнического духа, отец Ерм вообще поначалу хотел захлопнуть перед ним дверь. Может, еще и потому, что когда-то отец Филипп очень почитал моего духовника, исповедовался у него, но однажды рассказал ему свой сон, который игумену очень даже не понравился.

          Якобы приснилось Филиппу, тогда еще молоденькому послушнику, будто служат они с отцом Ермом в огромном золотом Соборе, и Филипп возглавляет службу, а игумен ему кланяется…

          После этого отец Ерм стал его чураться и считал его чуть ли не провокатором. Все время ждал от него каверзы, подвоха. Действительно, что он — Иосиф Прекрасный, которому во сне явились отец и старшие братья под видом снопов и кланялись ему в ножки? То же мне — вещий сновидец!

          Иеромонах же Филипп приехал к нему теперь, как он выразился, по серьезному духовному делу. Так что закрыть перед ним дверь никак уж не удалось. Он привез с собой какого-то человека.

          — Слушай, Ерм, — сказал Филипп. — Прошу тебя как брата. Это бывший чекист. Очень большой чин. Хочет покаяться, но говорит: только незапятнанному духовному человеку покаюсь. А я для него — пшик, соседом я его был по лестничной клетке, еще в Москве. Говорит: ты — мальчишка, как тебе каяться, что ты можешь понять? Поисповедуй его, какую угодно епитимью наложи — он все снесет, а так — лукавый его терзает по ночам, прямо на грудь садится…

          Но отец Ерм уже напрягся на него, замахал руками:

          — Ты — ко мне — этого гебешника? Да никогда! Нечего ему здесь делать. Убирай его отсюда.

          — Да ведь покаявшийся же разбойник он, Ерм!

          — Не смей возить ко мне стукачей!

          — Да как я ему объясню? Разве чекистам отказано в покаянии? Он же не просто поболтать с тобой о чекистских буднях приехал… В грехах каяться… Ведь человек же, Божие же творение, Ерм!

          — Вот сам и разбирайся с этим творением… У вас в монастыре духовники есть, старцы есть, пусть они. Может, он вынюхивать сюда приехал — что, кто, как, о ком, о чем…

          Филипп сделал последнюю попытку, сказал просительно, понижая голос:

          — Жена у него выбросилась месяц назад из окна, с тех пор и приходит к нему по ночам. Он говорит: я на любые жертвы готов, на любые наказания, лишь бы это наваждение сгинуло… Если надо, то и в монахи уйду, говорит. Только отвези меня к истинно духовному человеку, к чистому подвижнику меня отвези. О тебе услышал, как ты без электричества подвизался, одной пшеничкой питался, говорит: вот к этому меня отвези, к постнику. Да и сам посуди — что ему у тебя выведывать? Что ты такого тайного делаешь, чтобы предполагать у него такой коварный разведывательный план?

          — Чтоб духу его здесь не было! Или я сам отсюда уйду! — отрезал игумен Ерм.

          — Ты, пастырь, отказываешься поисповедовать заблудшую овцу? — Филипп вообще любил говорить возвышенно, с пафосом. Скажет — и делается пунцовым. Теперь же было ясно, что это — ссора.

          Ну и увез отец Филипп этого чекиста с собой в монастырь.

          — Отец Ерм очень занят. Видишь, что тут твои большевистские чекисты понаделали, а ему теперь восстанавливать.

          Чекист отрицательно покачал головой:

          — Это не мои. Мы с НТС работали. Полностью их развалили. Вся их организация оказалась переполненной нашими агентами. Скажи ему. Мы с церковью никогда не работали…

          Филипп отвел чекиста к монастырскому старцу Игнатию, но про историю с Ермом рассказал в монастыре. И монахи очень возмущались. Но они просто не знали всей подоплеки… Может быть, если бы этот чекист попал к игумену не через отца Филиппа, он бы принял его, и поисповедовал, и все бы сделал для него.

          Все чаще слышалось в разговорах о скитском игумене: «еретик», «иезуит» и даже «масон». Особенно старалась небольшая, но сплоченная группа монахов, объединенных принадлежностью к мордовской национальности. Все они держались несколько особняком среди монастырской братии, признавая исключительно авторитет своего сродника по крови игумена Платона, монастырского благочинного. Страсти достигли точки кипения, когда я хотела было купить у него старый ржавый «Запорожец», который тем не менее был на ходу и на котором я собиралась ездить из Троицка по лесной дороге в скит к отцу Ерму: семь километров туда, семь обратно. Игумен Платон же мечтал сбагрить с рук «машинерию» и продавал ее за весьма условную цену. Но как только он узнал, что его вещь может оказаться полезной «беззаконному масонскому сборищу», ибо он часто раньше видел меня на Афонской горке у отца Ерма, как цена стремительно поползла вверх. Но меня это не остановило. Тогда игумен Платон определил: