Суббота

Он входит во двор, мощенный скользким булыжником и слегка покатый: в былые времена хозяева окрестных домов держали здесь лошадей, а теперь те, кто может себе это позволить, ставят автомобили. На кольце для ключей у Генри есть инфракрасная кнопка: он нажимает — и слышится лязганье стальных ворот. Они открываются дергаными толчками, и в темном проеме гаража все яснее вырисовывается длинный нос и сверкающие глаза его нетерпеливого коня. Серебристый «Мерседес S500» с кремовой кожаной обивкой — Генри его больше не стесняется. Пожалуй, даже не любит — просто принимает как должное, как одну из тех щедрот, которыми одарила его судьба. «Не купи его я, — не слишком убедительно говорит он сам себе, — его купил бы кто-нибудь другой». Уже неделю он не садился за руль; однако ему кажется, что в сухом и чистом воздухе гаража автомобиль хранит какое-то свое, животное тепло. Пероун открывает дверь и садится. Ему нравится сидеть за рулем этого красавца в своем заношенном спортивном костюме. На переднем сиденье валяется старый номер «Нейрохирургического журнала» с его собственным отчетом о поездке на конференцию в Рим. Поверх журнала Генри кладет ракетку. Тео терпеть не может эту машину. «Докторская тачка!» — говорит он с презрением. А Дейзи, напротив, сказала, что, кажется, на чем-то подобном ездил Гарольд Пинтер. Значит, ей понравилось. Розалинд… Собственно, она и уговорила Генри купить этот автомобиль. Она считает, что он живет слишком уж по-спартански: не покупает себе ни дорогой одежды, ни вина, ни картин. Словно аспирант в общежитии. Пора бы ему наконец начать наслаждаться жизнью.

Несколько месяцев он водил машину как-то виновато — неохотно шел на обгон, медлил на поворотах, пунктуально уступал дорогу более скромным автомобилям. Излечила его поездка с Джеем Строссом на рыбалку в Шотландию. Соблазненный пустынной дорогой и Джеевыми шумными хвалами «лютеранскому гению», Генри наконец признал себя владельцем — властелином — этой колесницы. В глубине души он всегда считал себя хорошим водителем — твердым, точным, решительным, но не безрассудным: как в операционной. Они с Джеем ловили форель в протоках и озерцах вокруг Торридона. И вот однажды, в пасмурный день, оглянувшись через плечо, Генри взглянул на свой «мерседес» с расстояния в сотню ярдов: он стоял у холма, освещенный неярким светом, на фоне берез, цветущего вереска и предгрозового неба — ожившая мечта рекламного героя — и в первый раз ощутил тихую, дурманящую радость от обладания этим чудом. Разумеется, любить неодушевленный предмет и вполне возможно, и дозволительно. Однако это был пик их романа: восторг скоро улегся, сменившись прозаическим и обыденным удовольствием. Сидя за рулем, Генри испытывает смутное удовлетворение, а все остальное время о машине почти не вспоминает. Как и обещали производители, автомобиль стал частью его самого.

Но кое-какие мелочи все еще его удивляют, например то, как плавно автомобиль трогается с места — без рева, без вибрации. Генри включает радио и под долгий шум аплодисментов выезжает из гаража. Стальные ворота закрываются за ним, он поворачивает налево и выезжает из бывшего конюшенного двора обратно на Уоррен-стрит. Спортзал для игры в сквош — на Хантли-стрит, в бывшем общежитии для медсестер; расстояние всего ничего, но он взял машину, потому что потом надо будет еще заехать в магазин. Генри нравится наблюдать за городом из окна машины, где воздух фильтруется, а вечная классика по радио придает величие самым скромным деталям. Как сейчас, например, струнное трио Шуберта — узкой улочке, по которой он едет. Он проезжает пару кварталов на юг с тем, чтобы затем свернуть на восток, к Тотнем-корт-роуд. Кливленд-стрит, когда-то известная своими швейными мастерскими и проститутками. Теперь это улица греческих, турецких и итальянских ресторанчиков — не тех, что упоминаются в путеводителях, а простых забегаловок с верандами, чтобы летом люди могли перекусить на свежем воздухе. Вот ремонт компьютеров, вот магазин тканей, вот сапожная мастерская, а немного дальше — магазин париков, часто посещаемый трансвеститами. Настоящее воплощение современного Лондона, центральной его части: самоуверенной, но не надменной, красочной, но не крикливой. В этот миг Пероун вспоминает, отчего ему было немного стыдно утром — из-за того, с какой готовностью поверил он ночью, что мир в одночасье рухнул, что эта мирная улочка, эта спокойная, привольная жизнь может быть сметена новым врагом, фанатичным, хороню организованным, полным холодной ненависти. До чего же дурацкими выглядят эти апокалиптические предчувствия сейчас, при свете дня, на шумных улицах, среди людей! Достаточно бросить взгляд вокруг — и становится ясно, что с этим городом, с этими людьми никогда ничего не случится. Неправда, что мир стал другим. И разговоры о столетнем кризисе — просто паникерская болтовня. Кризисы случаются постоянно; и исламский терроризм займет свое место в общем ряду, среди таких событий, как недавние войны, изменения климата, политика международной торговли, нехватка земли и питьевой воды, и голод, и нищета, и все остальное.

Мягко вздыхают волны мелодии Шуберта. Прекрасна улица, освещенная солнцем; и весь город — величайшее достижение всех, кто в нем жил и живет, — цветет и крепнет. Нет, он не позволит себя уничтожить. Он слишком хорош, чтобы сдаться без борьбы. Жизнь в нем веками неуклонно улучшалась, и теперь несчастны здесь разве что бродяги и наркоманы. Воздух становится чище: в город возвращаются выдры, в Темзе плещутся лососи. На всех уровнях — материальном, медицинском, интеллектуальном, чувственном — большинству людей становится все лучше и лучше. Преподаватели из университета, в котором училась Дейзи, считали идею прогресса старомодной и смешной. При мысли об этом Пероун в негодовании сжимает руль. Ему вспоминаются слова Медоуэра, [7]человека, которым он восхищается: «Высмеивать веру в прогресс — величайшая глупость, это лишь доказывает бедность духа и грубость ума». Может, и глупо приводить в защиту прогресса высказывание столетней давности. Когда Дейзи училась на последнем курсе, он однажды пришел на день открытых дверей к ней в колледж. Там лекторы, чуть старше студентов, представляли современную жизнь как жуткую цепь бедствий. Умничали. У них не принято, например, упоминать про уничтожение оспы — не модно. Или широкое распространение демократии. Ближе к вечеру один из них прочел лекцию о том, какие перспективы у нашей цивилизации — царства консьюмеризма и высоких технологий: нерадостные. Но если от нынешнего благоденствия ничего не останется, потомки будут вспоминать нас — особенно лондонцев — как счастливых богов, знавших секрет долголетия, обитавших среди изобилия супермаркетов, в потоках легкодоступной информации, облаченных в теплые и легкие одежды, окруженных чудодейственными машинами. Да, наш век — век чудодейственных машин. Мобильные телефоны размером чуть больше человеческого уха. Огромные фонотеки — в плоском устройстве не больше детской ладошки. Камеры, рассылающие снимки по всему миру. Машину, в которой Генри сейчас едет, он заказал, не вставая из-за стола, — по интернету. Управляемая посредством компьютера стереотактическая установка, которой он пользовался вчера, полностью изменила процедуру биопсии. Вон та китайская парочка, что идет по тротуару ему навстречу, слушает музыку: у них стереоплеер с Y-разъемом. А та чуть не бежит вприпрыжку — худощавая девушка в нейлоновом костюме, катящая перед собой прогулочную коляску. В сущности, все, кого он встречает на этой тихой улочке, выглядят счастливыми или, по крайней мере, довольными, как и он сам. Но преподавателям в университете, да и вообще гуманитариям, несчастье приятнее, поскольку легче поддается анализу: счастье для них — слишком крепкий орешек.

Приятно возбужденный мыслями о счастливых временах, в которые ему довелось жить, Пероун прибавляет скорость и сворачивает на Мейпл-стрит. В такие минуты для полного счастья ему необходимы призрачные оппоненты, с которыми можно схлестнуться, чтобы в итоге их посрамить. Довольно часто перед игрой он начинает мысленные споры. Сам он не особенно нравится себе в таком настроении; однако невозможно отслеживать мысли секунда за секундой — эмоции неизменно создают белый шум, и размышления выходят из-под контроля. Быть может, на самом деле он вовсе не счастлив — просто взвинчен. Он проезжает мимо здания у подножия башни почтамта, теперь уже не такого уродливого: сверкающие алюминиевые двери, голубая плитка и сложные геометрические фигуры окон и вентиляционных отверстий делают его похожим на полотно Мондриана. Но дальше, там, где начинается Шарлотт-стрит, все застроено дешевыми многоквартирными домами и студенческими общежитиями: плохо пригнанные рамы, дух бедности, грязи и равнодушия. В дождь и под настроение, проезжая мимо этих домов, Генри вспоминает Варшаву при коммунистах. Полюбить их он сможет, только когда большую половину снесут.