Суббота

— Пятнадцать по шкале Глазго, [6]кислородное насыщение хорошее, спутанности нет.

— А дренаж?

— Держится в районе пяти сантиметров. Мне кажется, стоит перевести ее обратно в палату.

— Хорошо, — говорит Пероун. — Передайте мои поздравления анестезиологу. Да, как она, не доставляет вам хлопот?

— Она, мистер Пероун, еще слишком слаба, чтобы доставлять хлопоты. И мы все этому только рады.

С серебряной тарелочки возле стопки кулинарных книг он берет ключи от машины, телефон и пульт от дверей гаража. Бумажник лежит в пальто, висящем в комнатке за кухней, рядом с винным погребом. Ракетка — наверху, на втором этаже, в нижнем отделении стенного шкафа. Он накидывает старую походную куртку и уже собирается включить сигнализацию, но вспоминает, что наверху спит Тео. Пероун выходит наружу и поворачивается, чтобы запереть дверь; издалека доносятся вопли чаек, залетевших в город в поисках поживы. Солнце низко над горизонтом, и лишь половина площади — его половина — ярко освещена. Он идет прочь от площади по блестящей влажной мостовой, удивляясь необычной свежести этого утра. Воздух чист, как родниковая вода. Кажется, словно он шагает по гладкой естественной поверхности, где-нибудь на морском берегу — например, по базальтовым плитам, смутно памятным с детства. Должно быть, крик чаек пробудил это воспоминание. Во рту всплывает вкус соленого морского воздуха, и, дойдя до Уоррен-стрит, Пероун напоминает себе: не забыть зайти в рыбную лавку. Взбодренный кофе, энергичной ходьбой и перспективой игры, уже представляя себе приятную тяжесть ракетки, ладно сидящей в руке, он ускоряет шаг.

Соседние улицы по выходным обычно пустуют; однако сейчас впереди, по Юстон-роуд, валит к востоку, в сторону Гауэр-стрит, огромная толпа, а на самой улице стоят притиснутые друг к другу автобусы — точь-в-точь как он видел в новостях. Пассажиры прижались носами к стеклу, им не терпится выйти и влиться в толпу. Из окон машут плакатами, шарфами болельщиков, транспарантами с названиями английских городов — Стрэтфорд, Глостер, Ивсхэм. Из гущи нетерпеливой толпы на мостовой доносятся то резкий гудок рожка, то гулкий удар в барабан. Здесь и там народ разучивает речовку, Генри не сразу удается разобрать слова: «Нет атакам, мир Ираку!» Плакаты, еще не воздетые, вкривь и вкось висят на плечах. Раз десять мелькает надпись: «Не во Имя Мое». Претенциозная изысканность формулировки указывает на протест нового типа — глянцево-лаковый протест потребителей дорогих шампуней и безалкогольных напитков. Генри предпочитает старое доброе: «Покончить с этим». Мимо проплывает плакат одной из групп-организаторов — Британского мусульманского союза. Генри хорошо их помнит. Это их глава объяснял недавно в газете, что отступничество от ислама — преступление и должно караться смертью. Следом идет Суоффемский женский хор, а за ним — «Евреи против войны».

На Уоррен-стрит он сворачивает направо. Теперь он смотрит на восток, по направлению к Тотнем-корт-роуд. Здесь толпа еще гуще, и с каждой секундой к ней прибавляются десятки людей из метро. Силуэты, подсвеченные утренним солнцем, на миг вырываются из тени и снова вливаются в темную массу; однако можно различить передвижной книжный ларек и тележку с хот-догами, самоуверенно выросшую прямо перед «Макдоналдсом». Удивительно, сколько детей — даже младенцы в колясках. Несмотря на весь свой скептицизм, Пероун — в кроссовках, с ракеткой в руке — чувствует возбуждение и соблазн, обычные для такой ситуации: толпа, завладевшая улицей, десятки тысяч людей, объединенных единой целью, даже стороннего человека заражают бунтарским восторгом.

Он мог бы быть сейчас с ними (по крайней мере, мысленно — ничто не заставит его пропустить субботнюю игру), если бы не аневризма профессора Талеба. После знакомства с ним Пероун несколько месяцев судорожно читал все, что мог найти об иракском режиме. Он читал, что Саддам вдохновлялся примером Сталина, что ему помогли прийти к власти многочисленные родственники и соплеменники, читал о полученных ими в награду дворцах. Он узнавал самые тошнотворные подробности геноцида на севере и юге страны: этнические чистки, разветвленная сеть информаторов, кошмарные пытки, привычка Саддама лично допрашивать и пытать своих жертв, дикие притворы осужденным: клеймение, отрубание рук. Естественно, с особенным вниманием прочитал о мерах, принятых против хирургов, которые отказались уродовать своих соотечественников. И заключил, что вряд ли где-нибудь еще можно встретить столь изобретательную, столь методично насаждавшуюся мерзость. Мири был прав: эта страна живет страхом и держится только на страхе. Прочел Генри и знаменитую книгу Макийя. Все верно: власть Саддама держится на терроре.

Пероуну известно, что, когда могущественная империя — ассирийская, римская, американская, — начиная войну, объявляет ее справедливой, история этого не подтверждает. Верно и то, что и вторжение, и оккупация могут пройти совсем не так гладко, как запланировано. Возможно, демонстранты правы. Признает он и то, что наши мнения зависят от случайностей: не случись ему познакомиться с профессором, сейчас у него, скорее всего, не было бы этой двойственности в отношении к войне. В сущности, наши мнения подобны игральным костям: ни один из тех, что толпятся сейчас вокруг станции «Уоррен-стрит», не попадал в иракскую тюрьму, не подвергался пыткам, не разыскивал своих безвестно пропавших родных, да и вообще плохо представляет, что происходит в той стране. Многие из них никак не отреагировали на сообщения о резне курдов на севере и шиитов на юге, а теперь все вдруг озаботились спасением жизни иракцев. Конечно, у них есть и вполне разумные поводы для протеста: помимо всего прочего — забота о собственной безопасности. Говорят, «Аль-Каеда», равно ненавидящая безбожного Саддама и шиитскую оппозицию, в случае нападения на Ирак обещает мстить мирным западным городам. Собственный интерес — причина вполне резонная; однако Пероуну кажется, что одного этого мало для вынесения моральных суждений; да, кажется, и сами демонстранты смутно это чувствуют.

Закусочные вдоль улицы закрыты: сегодня выходной. Работают только музыкальный магазин и газетный киоск. Перед французской кулинарией ее владелец, с цинковым ведром, моет мостовую на парижский манер. Навстречу Пероуну, спиной к толпе, идет с метлой дворник — должно быть, его ровесник, плотный, краснолицый, в бейсболке и ярко-желтой куртке. Работает на совесть, решительно вгоняет метлу во все уголки и щелки на мостовой, выметая сор. Довольно неожиданно видеть такое рвение субботним утром. Тем более что работа его бессмысленна: в дальнем конце улицы, под ноги демонстрантов, столпившихся вокруг «Макдоналдса», летят на асфальт картонки и мятые бумажные стаканчики. Да и по всему городу метет мусорная метель. Двое мужчин на миг встречаются глазами и равнодушно отводят взгляды. Белки глаз у дворника желтоватые, с красной сеточкой сосудов. На один головокружительный миг Генри ощущает себя тесно связанным с этим человеком, словно оба они — на одной доске гигантских качелей: встретившись на мгновение и разойдясь навсегда, они останутся на одной оси.

Подходя к конюшням, где устроены гаражи, Пероун замедляет шаг. Как удобно было жить раньше: добиваясь успеха, верить, что высшие силы каждому раз и навсегда определили место в жизни. И не замечать, как эта вера способствует твоему успеху. У психиатров это называется «анозогнозия», то есть неспособность больного объективно оценить свое состояние. А что же сейчас — ужели мы понимаем, как устроен мир? После гибельных экспериментов недавно опочившего столетия, после стольких злодейств, стольких смертей на вопросы справедливости и перераспределения благ трусливо наложено вето агностицизма. Больше никаких великих идей. Если так уж необходимо улучшать мир — пусть он улучшается постепенно. На богатство и бедность смотрят на экзистенциальный манер. Зарабатываешь на жизнь подметанием улиц — значит, тебе не повезло. Эпоха пророков кончилась. Кто-то же должен улицы подметать. Неудачники, становитесь в очередь.