Неприкаянные

Они еще препираются, кому произносить надгробную речь. Главный редактор отказался, хотя вся редакция его осаждала. У него другие заботы — он боится, как бы газете не пришлось оплатить дорожные расходы родственников погибшего.

Я не пойду на похороны, я слишком труслив — ведь в том гробу мог точно так же лежать и я.

Глава пятая

1

Опять гостиничная кровать, которая скрипит. Матрац, будто трамплин. Мария, Мария.

Блондинка на красном плюше, ноги раздвинуты, пальцы во рту. Две сняты сзади, они перегнулись через перила, ноги в красных сапогах. Негритянка на радиаторе машины, женщина с большими грудями стоит на коленях. Снимок с близкого расстояния: язык, проникающий вглубь, ногти, покрытые лаком, впиваются в ягодицы. Потом в позе «мост», в позе «свеча» или с широко раскинутыми ногами на белом меху. Я отвожу ей руки назад, хватаю за ляжки. Мария. Я люблю тебя.

Каждый раз, когда мы в постели, она затевает ссору. Я ее не устраиваю. В комнате жарко, будто сейчас разгар лета; духота невыносимая.

Можно я открою окно? Она повернется на другой бок и будет спать дальше. Стоит тишина, слышен только плеск фонтана. Накрыты столы для завтрака, и в стеклянных компотницах плавают, как издавна повелось, отрубленные головки роз.

Я понимаю, что ничего не осталось, не должно было остаться. Быть может, какие-то завитушки, сливочная луна над лесом антенн. Понимать, дорогая моя Рита, я понимаю, но до конца не разобрался. Два года, и не единого слова, ни малейшей потребности что-то вспомнить. Не думал, что такое возможно. А как же твое пристрастие к годовщинам, к циклическим повторам, к тому особому дню, когда ты в одной фразе высказываешь все, отнюдь не превращая этот день в день памяти, не вызывая воспоминаний, лишь лаконично заявляя: исполнился год. Исполнилось уже два года. Только «уже» перед числом лет, и больше ничего. Ни любопытства, ни рассказов, лишь раз в году эта единственная фраза, и этой единственной фразой ты прикрываешь все, всех заставляешь молчать: Джулиано, Петера, Марию, меня и любого, кто в курсе дела или просто это слышит. Отцу довольно его победы и сознания, что ты уже не на Юге, в Венеции, а здесь, в Вене. Он опять часто спрашивает, когда мы приедем, словно та маленькая страна — большая горница, словно обиду можно загладить твоим или моим возвращением. Он не знает, что ты уготовила ему новые обиды, что ты живешь с Джулиано, а любишь Петера.

Мария! Она меня не слышит — крепко спит, лежа на животе и согнув в локте правую руку так, что лица ее совсем не видно. Попозже я приму душ, но сперва прогуляюсь и куплю газеты. Больших событий в этом году не предвидится, 51-й Биеннале так и так оказывается в тени прошлогоднего — юбилейного. После Дзефирелли весь фестиваль можно утопить в море; каждый год — закулисная борьба и полемика, каждый год все те же причитания о снижении качества. Нельзя ставить в упрек Понтекорво, что Олтман не успел вовремя закончить свой новый фильм.

Где моя рубашка, опять она все переложила. Не могу найти носки.

Первые немецкие гости сидят в саду и воротят нос от плохого масла, перед ними стопками лежат путеводители. Здесь, в квартале ремесленников, человек, по крайней мере, избавлен от журналистов и фотографов. Те высматривают голливудские физиономии в Палаццо дель Чинема, часами топчутся на красном ковре. Не знаю, надо ли мне ехать на Лидо. Как недавно сказал Пухер, самые лучшие статьи все равно у кого-то списаны. Посмотрю-ка я фильм Амелио и Ризи в кинотеатре «Олимпия». Вольфрам Паулюс меня не интересует, а телефильм Фасбиндера «Марта» и того меньше.

Выходишь из отеля и ступаешь по обрывкам фольги или картофельным очисткам, регулярный вывоз мусора у них здесь все еще не налажен. Бабушка Эннио бросала мешочки в канал.

Вчера в той квартире горел свет, но он больше не живет в переулке Барбариа-де-ле-Толе. На латунной табличке значится фамилия Скарпа, а балкон заставлен растениями.

В остальном все без изменений: школа имени Антонио Вивальди за высокой каменной стеной, почта, остерия «Балон», кондитерская «Ферзуок», где мы как-то под вечер впервые пили «маккиато»^[12]. Даже ларек с мороженым все еще на месте, сидящий в нем пенсионер продал нам ледышек на триста лир; из окна мы могли наблюдать, как он смешивает сироп с водой и разливает эту жидкость по сосудам для замораживания. Единственными его клиентами были дети из этого квартала и Рита — она любит водяное мороженое. Случалось, что мороженщику не хватало сиропа, тогда мороженое, по ее словам, сильно отдавало хлоркой.

Словно вуайер, стоял я перед лавкой Туркетто и смотрел на их окна. Да что мне за дело — Рита теперь счастлива.

Узкие переулки все похожи друг на друга и все выходят на какую-нибудь площадь, к мосту. Я бреду наугад в скудном свете. Как ей удалось так быстро и так хорошо здесь сориентироваться.

Только в Вене она заблудилась, потому что прилагала ко всем другим местам и городам масштаб Венеции. Ей хотелось пройтись пешком, и она плохо рассчитала. Расстояние на плане, казалось, требовало всего десяти минут ходьбы, на самом деле оно заняло более получаса. В Венеции, как она однажды рассказывала, ориентирами ей служили латунные таблички на дверях, витрины магазинов, а особенно — запущенные фасады домов и статуи Мадонны в нишах. На площадях, откуда отходило несколько переулков, какое-то запомнившееся ей платье или жакет в витрине, попавшейся на пути туда, нередко помогали ей решить, верный ли она выбрала путь обратно. Вена действует ей на нервы: одинаковые магазины, быстро следующие один за другим, вывески, рекламные щиты, светящиеся буквы, плакаты и афишные тумбы сбивают ее с толку, безнадежно лишая способности ориентироваться.

Промчался катер, и вода в канале приходит в движение, вскипает, громко бьет в каменные стены. Под мостом плывут по течению очистки овощей. Возможно, я найду его на рыбном рынке.

Не стоит тебе с ним связываться, сказала вчера Мария, когда мы, оставив материк позади, переезжали по мосту в город. Люди оскорбленные и сломленные опасны, ведь они понимают, что дошли до края. Потом она снова углубилась в свою книжку о живописи в Венеции и показала мне «Грозу» Джорджоне.

Килограмм муската. Пока ты копаешься в поисках мелочи, продавцы успевают положить тебе в пакет мятые, перезрелые ягоды, прикрыв их сверху самыми лучшими.

Живи здесь, и они будут к тебе добры, сказала Рита во время одного из моих первых походов на рынок. Если овощи на дне корзины однажды не окажутся гнилыми, а корешок салата будет зеленым до самой сердцевины, то можно не уезжать, значит, ты уже пустил корни, ты принят. Спустя несколько лет она пришла к другому выводу.

Эннио не стоит на обычном месте, нет его и в заднем ряду. На Кампо-де-ле-Бекарие строят ларек для торговли хозяйственными товарами. Женщина, что теперь дегустирует вина и делает закупки для Джулиано, была обречена до конца своих дней торговать здесь рыбой. Рита правильно сделала, что уехала из Венеции.

Опять один из них кричит и поворачивает за угол со своей тачкой. Там, где начинается аркада, лежит развернутая картонная коробка, рядом стоят пустые винные бутылки. Босколо и Мино здесь, как видно, тоже уже нет: новые лица, новые голоса.

На другом берегу Большого канала причаливает вапоретто первой линии, еще немножко, и поднятые им волны докатятся до рынка.

Загляни ко мне, сказала Рита по телефону, и я из редакции поехал к ней, хотел сообщить, что в этом году они опять посылают меня в Венецию, хотел спросить, не могу ли я что-нибудь для нее сделать. В винном магазине находился только один клиент, который в консультации не нуждался, так что у нас было время поговорить. Она налила мне стакан «шильхера», спросила, не хочу ли я есть, и без умолку болтала. Джулиано сейчас в Кормоне, заднюю комнату надо покрасить заново, не знаю ли я кого-нибудь ей в помощь, одна она здесь в обеденные часы уже не справляется.