Неприкаянные

Если Пиа не привезет нужные материалы в Клагенфурт, придется ненадолго заскочить в Венецию, пожалуй, стоит это сделать ради «Орландо» и «Второй родины». Но Рита создаст проблемы. Рита пожелает поехать со мной. Ритина молчаливая жалость к себе. Ритины печальные глаза. Ритин скорбный рот. Сидит напротив меня, словно мать. Ни слова о том, с кем и где она провела ночь.

Она не смогла привыкнуть. Ибо неспособность привыкнуть сидела в ней, это была она сама, чужачка среди этих вод, так и оставшаяся непривычной, иноземной и пришлой.

Не желает она привыкать. Даже к Вене.

А ведь она думала, что наконец-то встретила человека, который будет с ней говорить, и уже совсем не важно, где именно она живет.

Словно если с тобой заговаривают, ты уже на родине. Словно важно только задействовать языки, вместо того, чтобы завоевывать страны, строить дома.

С точки зрения Заячьей поляны Венеция была достойной целью. Однако с точки зрения человека, уезжавшего оттуда с вокзала Санта-Лючия, человека, однажды сумевшего туда добраться, она давала возможность только еще раз на нее оглянуться — на вьющиеся стебли львиного зева возле дамб, на автомотрисы^[9], плющившие монеты в пять лир. Годы, прожитые с Эннио, выглядели оттуда годами открывающихся возможностей. Она их приманивала, она широко расставляла ноги, она думала: кто бы другой стал тут мыть эту ужасную посуду, кто другой стал бы выковыривать из слива остатки пищи? А теперь она убеждается, что на возможности полагаться нельзя. Дорогая моя Рита, малышка моя! Когда-то ты работала, чтобы существовать, потом, лишившись оплачиваемой работы, осталась на месте, чтобы работать незаметно и потому незаметно существовать. Становилась сопровождающей на день, спутницей на неделю. Недобрые мысли все больше и больше овладевали тобой. Охотней всего ты выжала бы Эннио, как старую тряпку, чтобы из него вытек весь алкоголь. По тебе видно, что ты насквозь подлая, продувная бестия. Каналья.

Владелец «кейса» положил глаз на Риту. Он встал и бегает взад-вперед по коридору, чтобы разрядиться, а поравнявшись с нашим купе, смотрит через застекленную дверь на твои ноги. Разве ты не замечаешь? Ты выглядишь здорово. Не будь я твоим братом…

11

Опустив плечи, Рита сидит на своем месте и смотрит в окно, сплошь покрытое теперь мелкими каплями дождя. На полях — ни души. Она выпрямляется. Антон, заметив ее движение, улыбается ей.

Представь себе, я там застряла, но никто не заметил — чтобы не бросаться в глаза, я сделала вид, будто ищу что-то в сумочке. Попыталась вытащить левую ногу, но оказалось, что сделать это невозможно, во всяком случае, сделать незаметно. Не помогла и попытка надавить носком ноги на асфальт, как бы гася сигарету. Тут показался этот велосипедист, он подъезжал все ближе и ближе, замедлил темп, присмотрелся ко мне, свернул направо и в конце концов, поравнявшись со мной, почти остановился, возможно опасаясь, что я могу сделать резкий шаг вправо, как раз когда он будет поворачивать. Проехав мимо меня, он повернул голову назад, словно хотел выяснить, что могло заставить меня остановиться прямо посреди дороги и помешать ему ехать. А я продолжала неподвижно стоять, глядя вниз на свои туфли, и с испугом заметила, что каблуки у меня на несколько сантиметров увязли в асфальте.

«Дипломат» стоит теперь на железной панели отопления. Рита смотрит на дверь, но за ее стеклом ничего не видно. Она размышляет, надо ли сообщать Антону, что тем велосипедистом был он?

От тряски поезда постукивает окно, в зеркале мотается куртка Антона. Он не обращает на это внимания, тихонько гладит Риту по руке и снова углубляется в свою газету.

Какие слова я тебе еще задолжала, думает Рита, чтобы ты меня вытащил, в чем я еще должна признаться? Наш родной язык — молчание, взгляд, брошенный поверх тарелок, опущенные глаза, смешок украдкой, за спиной у отца. Ты это знаешь так же хорошо, как я. Малой толикой языка был приказ, оговор, ссора или безнадежная попытка оправдаться. Отец умел испортить всем аппетит одним движением руки, на миг нахмуренным лбом. Одним-единственным взглядом он мог пробудить в нас надежду или ее разрушить; продолжительность этого взгляда указывала уже на вид наказания, которое вскоре за ним следовало. Я слышала, как он подходит, как приближается к столу, и часто невольно втягивала голову в плечи, принимала оборонительную позу — я ждала его кулака, ждала одного или нескольких подзатыльников, от которых, как он уверял, никакого вреда не будет.

Ты забыл, как мы бегали между дождевальными установками и яблонями, самый точный расчет не спасал — мы неминуемо попадали под струи воды. А как высматривали на небе радугу, пока она наконец не вставала над корявыми деревьями. Или вода, что равномерно стекала по жестяному желобу, да еще твой бросок от бедра и смех. Я не могла сравняться с тобой, только когда ты догонял трактор: глядела, как ты хватаешься за обитый железом борт прицепа и взбираешься на него, тебе всегда удавалось вскочить на эту пылящую тряскую тачку, чтобы растянуться там между деревянными ящиками и скалить зубы над моей робостью и беспомощностью.

Рита выходит из купе. В коридоре она слышит, как фальшиво поет высокий мужской голос, но самого певца не находит. Владелец «кейса» показывается с другой стороны, кивает ей и скрывается за дверью, которую она только что задвинула. Антон делает заметки, не обращая внимания на человека, который садится с ним рядом: с толстым животом, слегка выдвинутым вперед подбородком и выступающей нижней губой. Он сидит так, думает Рита, словно никого без разрешения не пропустит, словно он вправе распоряжаться квадратными метрами пространства, которое его окружает. Складка на брюках смялась от сидения. Он заговаривает с Антоном. Шея, выступающая над галстуком с мелким узором, вибрирует, потому что он больше говорит руками, нежели ртом, дает человечеству свои объяснения на языке жестов и прерывает их одним и тем же движением двух пальцев левой руки — подносит их ко рту, словно должен все сказанное немедленно запихнуть обратно в себя. Когда он умолк, не по собственной воле, а принужденный к тому неприязненной реакцией Антона, то откинулся назад, сложив руки на животе, недовольный собой и своим молчанием. Петер годился бы ему в сыновья.

Зачем что-то говорить? Мы оба будем молчать, каждый по своим причинам: запрет, сказал Петер, сохраняет желание. Приду ли я еще? А я обвиняю счастье: оно держит мой рот и мои глаза закрытыми. Оно отнимет у меня все силы. Когда я люблю, то слышу собственное молчание. Я в отчаянии от того, что естественность вдруг куда-то улетучивается. Рано утром я стояла перед ним и прислушивалась к своим собственным словам, будто их произносила какая-то другая женщина, улавливала, какие они негладкие, нескладные. Я рождена, чтобы терпеть неудачи.

Петер заварил чай и пошел за свежим хлебом. Пока я стояла под душем, он намазывал мне булочки маслом. Оно чуть припахивало луком. «Бароло» он поставил в холодильник. Я ничего не сказала. Когда он сел, халат у него распахнулся, и я закрыла глаза, чтобы вспомнить минувшую ночь.

Глава третья

1

Бежит в винный магазин и покупает бутылку дорогого бургундского, белого. Звонкие названия и непомерные цены, сулящие куда более высокое качество, чем они на самом деле могли бы обеспечить, всегда приводили ее в трепет. Она верила каждому слову своих школьных подруг из буржуазных семей. Вечно она попадается на удочку громких слов. Уж если она убеждена в верности своего решения, то отговорить ее невозможно. Да ведь есть более дешевые вина, и ничуть не хуже, твердил ей Ханс Петер, но он не мог противостоять Рите — ни ее назидательному тону, ни ее обаянию. Она нюхала бокал, рассуждала о своеобразном, необычайно изысканном белом вине, о замечательном букете, словно выучила наизусть рекламный проспект виноторговца или самолично посвятила немало лет этой профессии.