Дансинг в ставке Гитлера

— Мои дела требуют этого, — сказал он ласково. — Впрочем, я знаю его с детства…

Он потирал ладони, словно умывался.

— Странно устроена жизнь, — сказал он с деланной краткой задумчивостью. — Я и не предполагал…

— Чего? — с готовностью откликнулась Анка.

— Что будет так приятно, — оживился он. — Погода для поездки — лучше и не придумаешь. Не выношу жары. А вы?

— Я тоже не выношу.

Так это у них мило получался разговор, а я был голоден и ухватил официанта за полу.

— Что вы, что вы! — возмутился официант. — Мы сейчас группы обслуживаем! Не видите разве? Экскурсия!

— Я жду уже около часа, — сказал немец, глядя на часы.

— И еще час подождете, — заорал официант сердито и убежал, звеня тарелками.

— Обслуживание у вас ужасное, — сказал немец.

— Экскурсия, — пробормотал я. — Надо же им поесть. Тоже люди.

— Я умираю с голоду, — вздохнула Анка, глядя немцу в глаза.

— У меня есть предложение, — сказал он, — и я буду счастлив, если оно встретит у вас поддержку.

— Ну, конечно же, слушаю, — так и встрепенулась Анка.

— Нам не остается ничего иного, как только поехать в город.

— В какой город?

— Растенбург, — сказал он. И заметив наши удивленные взгляды, добавил: — Это рядом. Теперь он Кентшин. Так ведь? Так он теперь называется?

Ну и жал он! Мы неслись по аэродрому, бетонированные полосы шелестели под нами, как река, сто пятьдесят, сто шестьдесят в окошечке спидометра — стоп, — тормозит мягко и быстро, конец, разворот, машина давно бы уже взлетела, будь у нее крылья, в старину самолеты стартовали при ста двадцати, и еще громадный запас скорости оставался у «мерседеса», только негде было ее развить, аэродром короткий, а немец смеялся, одной рукой держал руль, другой искал хорошую музыку по радио, наконец нашел, и тут он еще раз развернулся от начала полосы, на первой передаче дал шестьдесят, вторая передача — девяносто, третья — сто двадцать, на четвертой дал духу так, что лес превратился в две плотные зеленые стены, и сказал:

— Вот теперь легче!

Красная стрелка показывала сто восемьдесят, слегка притормозив, мы выскочили на шоссе и на ста двадцати тут же подъехали к Кентшину.

В ресторане я сидел пьяный от скорости, которой не чувствовал, будто летел самолетом, земля ускользала как в кино, ни единого толчка, ни ветра, ни вибрации кузова — ничего, я точно сидел дома на диване перед большим экраном телевизора, а эта скорость, эта сказочная, баснословная сила существовала словно сама по себе.

— Это лучший автомобиль в мире, — тихо и убежденно сказала Анка, глядя на немца, немного бледная от впечатлений, как бы желая сказать, что это он сам наилучший.

— Ну, зачем же преувеличивать, — сказал он. — Есть еше «мерседес-З00SL», у которого скорость двести пятьдесят, кроме того, «мазерати GT», итальянская машина, двести семьдесят в час, но это уже, пожалуй, спортивные, даже на наших автострадах тесновато для таких гонок, потому что у остальных скорость куда меньше…

Я слушал это как сказку, просто не верилось, что автомобиль может быть такой замечательной штукой. Я принялся подробно расспрашивать немца о его машине, а он отвечал охотно, ему это доставляло удовольствие, он помнил все наизусть, знал все, что живет и действует внутри этого чудесного кузова.

— Шесть цилиндров, рабочий объем двигателя две тысячи двести, мощность сто двадцать лошадиных сил при пяти тысячах оборотов коленчатого вала в минуту, — говорил он, — питание впрыскиванием при помощи двухсекционного насоса, электрооборудование двенадцативольтное, прерыватель-распределитель с центробежным регулятором и вакуум-корректором, принудительная смазка, масляный насос шестеренчатый, щелевой масляный фильтр подключается последовательно, со сменным фильтрующим элементом типа «Микроник», воздушный фильтр сухой, свечи «Бош-В225» или «Беру 225/14 Lu3», привод на задний мост, сцепление сухое однодисковое, с механическим управлением, но у моего экземпляра автоматическое сцепление, — говорил он, — типа «Даймлер-Бенц» системы «Гидрак», состоящее из сцепления гидравлического, сухого однодискового сцепления, действующего в одном направлении для блокировки гидравлического сцепления, что дает возможность тормозить двигателем или заводить двигатель буксировкой, а также из фрикционного выравнивателя, регулирующего скорость включения фрикционного сцепления в зависимости от временных условий движения автомобиля, — говорил он, — то есть в зависимости от ускорения или замедления; во время переключения фрикционное сцепление выключается благодаря вакуумному устройству с электрическим управлением через выключатель в ручке рычага переключения скоростей, — говорил он, — коробка скоростей с четырьмя бесшумными и синхронными передачами, главная передача гипоидальная с передаточным числом 4,10, — говорил он, — а что касается шасси, то рама представляет одно целое с низом и одновременно самонесущим шасси, к которому приварены продольные и поперечные лонжероны, к подрамнику прикреплена передняя подвеска, силовой агрегат, иначе говоря, двигатель сблокирован с коробкой скоростей и рулевым управлением; передняя подвеска, — говорил он, — независимая, на трапециодальных поперечных рычагах, пружины цилиндрические с дополнительными пружинящими элементами, стабилизатор, помещенный впереди передней подвески, гидравлические телескопические амортизаторы помешены с наружных сторон подвески между пружинами и колесами, — говорил он, — задняя раздельная качающаяся ось подвешена на удлиненных балансирах, выполняющих роль реактивных тяг, — говорил он, — цилиндрические пружины вертикальные с дополнительными резиновыми пружинящими элементами и одна цилиндрическая пружина, выравнивающая, помещена горизонтально над задней осью, между балансирами и колесами, — говорил он, — главный тормоз гидравлический с вакуумным усиливающим устройством системы АТЕ; тормозные барабаны — диаметром двести тридцать миллиметров, тормоз на передних колесах с двумя действующими в одну сторону колодками, турбинное охлаждение тормозных барабанов, саморегулирующиеся колодки, — говорил он, — рулевой механизм, самостоятельно возвращающийся в нейтральное положение с шариковым зацеплением и с гидравлическим демпфером рулевого колеса, шины «Найлон-Спорт» размером 6,70 на 13, — говорил он, — собственный вес тысяча двести пятьдесят пять килограммов, вместимость топливного бака шестьдесят пять литров, в том числе пять резерва, система охлаждения — одиннадцать, объем системы смазки двигателя — пять с половиной, — говорил он, — скорость вы сами видели, расход десять-одиннадцать на сто километров, горючее, разумеется, октановое, какого в Польше почти и нет.

За этой поучительной и умной беседой мы вкусно пообедали в кентшинском ресторане, названия которого я уже не помню, и немец за всех заплатил, я удивился его щедрости, говорят, немцы вроде бы прижимисты, чуть ли не скупы, но мне это было на руку, чего бы ради я стал выбрасывать свои гроши, он же был богаче меня.

Анка не сводила с него глаз, со мной держалась пренебрежительно и грубо, но там я еще не уловил этой перемены, только потом, после второго такого же полета на этой машине, когда мы вернулись на старое место и «мерседес» бесшумно и мягко скользнул под нависшие ветви рядом с нашими послушно ожидающими велосипедами, только там, когда я взглянул из окна этого дворца на колесах на наши велосипеды, встревоженный, что их тем временем могли украсть, — только тогда я сообразил, что происходит, и подумал, что Анка за что-то на меня сердится, а я не знал за что, поэтому мне стало грустно и как-то не по себе, какая-то непонятная тоска меня охватила, я выскочил из машины и подбежал к велосипедам, стал подтягивать и поправлять тросик тормоза у своего «урагана», в то время как они сидели еще там, в машине, и о чем-то болтали, за опущенным стеклом радио громко играло мелодию «Адьос, амигос», кто-то ужасно тоскливо пел по-испански, и вот тут, под эту тягучую мелодию, доносящуюся из «мерседеса», я увидел вдруг всю свою судьбу — всю: то, что было, и то, что будет, жизнь моя сделалась вдруг маленькой и легкой, так что я охватил ее, охватил одной мыслью, стиснул даже до боли, чуть не до крови, и осталась у меня от этой моей жизни сухая серая скорлупа, какую часто видишь на свалке, и даже трудно сообразить, на что это когда-то годилось; и тогда меня как-то озарило, я понял, что надо делать, чтобы спастись, а вернее, чего не делать, чего опасаться, от чего бежать куда только можно, и мне захотелось сбежать от этого благоухающего кожей автомобиля, слишком дорогого даже для моей фантазии, сбежать от немца, от этого придуманного, невсамделишного немца, который говорит по-польски лучше всех моих знакомых, сбежать от Анки, да, от нее сбежать прежде всего, потому что она-то и есть самое страшное, в ней весь яд, весь страх, и только она может действительно меня уничтожить.