Теряя сына. Испорченное детство

Меня так затянуло в прошлое, что, когда зазвонил телефон, я подняла трубку чисто машинально

– Моси-моси.

– Эй, привет, дружище. До тебя нелегко дозвониться. Я уже давно пытаюсь.

Эти бостонские гласные, которые не смог смягчить ни Париж, ни Голливуд, ни Мехико. Эта скороговорка, будто он куда-то опаздывает. Я почти вижу, как он нетерпеливо притопывает ногой. Всегда в движении, всегда на скорости. Он абсолютно неспособен управлять своей энергией.

– Привет, Филипп. Как ты? – Я тянусь за бокалом, но он падает. На татами наверняка останется пятно. – Как ты меня нашел? – спрашиваю я.

– Позвонил твоей матери. Самый простой способ.

– А где ты? – Связь такая хорошая, что кажется, будто он звонит из другого квартала.

– В Индонезии.

Добраться легко и просто. Час лету от Бангкока.

– Продвигаю кинематограф в массы.

Он работает в кинокомпании «Двадцатый век Фокс». Живет в небоскребе в Джакарте. Я спрашиваю, есть ли у него горничная, личный водитель. Он отвечает, что есть.

– А что Дженнифер? Вы еще вместе?

– Дружище, тут такая история… Она меня бросила. Не могла решить, кто ей больше нравится – мальчики или девочки.

– Да уж, поворотец. – Ага, не все коту масленица.

Он рассказывает, что она убежала с мексиканкой-режиссером, немного похожей на Фриду Кало, но с лесбийской короткой стрижкой.

– Так ты знаешь, кто такая Фрида Кало? – подкалываю я.

– Эй, полегче! Я кое-что понимаю в искусстве!

Я не говорю ему о том, что больше не пишу картин. Я не говорю, что потеряла сына. Ведь это всего лишь пьяный полуночный звонок бывшей подружке. Многие мужчины звонят бывшим подружкам, когда им одиноко. Но я не против. Мне и самой сейчас чертовски одиноко.

– Ну, – говорю я, – раз мы оба в Азии, может, выпьем как-нибудь кофе?

Я чувствую, как он улыбается.

– Может быть, на следующей неделе?

– Думаю, у меня найдется для тебя свободное время.

Я говорю ему, что скоро еду в Бангкок, чтобы обновить визу. Мы что-то планируем, обмениваемся парой игривых фраз, я кладу трубку и принимаюсь вытирать пролитое вино.

1990

К вечеру начали собираться родственники. Тетки, дядья, двоюродные братья и сестры Юсукэ из Осаки и Киото. Еще кто-то из внутреннего горного района Сикоку. Другие даже из Токусимы, но я не была с ними знакома. Я видела этих людей впервые в жизни и изо всех сил старалась запомнить их имена. У меня это не очень-то получалось.

Но по мере того, как они собирались в комнате с татами, где на сухом льду лежал отосан, я понемногу начинала понимать, кто есть кто. После того как они, плача или с сухими глазами, вспоминая, каким был покойник, или молча, отстаивали на коленях свою очередь перед моим свекром, я подавала им чай. Я попробовала встретиться глазами с тетками Юсукэ из Осаки, но они все как одна отвернулись.

Я слышала, как они в коридоре разговаривали с окасан, и это разговор не был дружеским. Кажется, они винили ее в смерти отца Юсукэ. Он был их братом, а она – деревенской девкой, в которой он непонятно что нашел. А их новая родственница – то есть я – вообще не пойми кто, пятно на семейной репутации.

Родственники матери Юсукэ были одеты в черный ситец и говорили на ава-бен – местном сельском диалекте, над которым смеялись горожане. Глядя на них, я поняла, что матери Юсукэ пришлось переучиваться. Даже походка у нее не настоящая, приобретенная тренировкой, – она сильно отличалась от походки ее сестры.

Окасан почти не говорила ни с сестрой, ни с двумя братьями, которые вместе со своими женами стояли на коленях в дальнем конце комнаты. Было ясно, что в обычной жизни они почти не общались, – но они все же приехали на похороны своего зятя.

Юсукэ все время находился подле матери и заговорил со мной только раз – велел надеть что-нибудь черное. Когда я сказала, что сожалею о смерти его отца, он посмотрел на меня пустыми глазами.

Сначала пили чай, потом пиво и виски. Юсукэ наливал дядьям и двоюродным братьям и пил вместе с ними. Его лицо и шея постепенно наливались нехорошим, темным красным цветом. Когда ему понадобилась очередная бутылка пива, он подошел ко мне и мимоходом прошептал: «Ты хорошо держишься. Я тобой горжусь».

Он долгого стояния на коленях ноги у меня совсем онемели. Сигаретный и ароматический дым ел глаза. От усталости тело сводило судорогой. Огромным усилием воли я заставляла себя бодрствовать, в то время как разнообразные родственники расползлись по углам и, подсунув под голову дзабутоны, принялись храпеть.

В полночь Юсукэ, его мать и родственники со стороны отца одели покойника в белое кимоно. Они подняли и развернули тело головой к северу – в сторону земли мертвых.

Ночь тянулась и тянулась, а потом наступило утро.

После завтрака мы с окасан и тетками помыли посуду, затем женщины достали черные кимоно и начали раздеваться. В соседней комнате мужчины боролись с похмельем и тоже переодевались в траурную одежду. У меня не было подходящего кимоно, поэтому пришлось взять напрокат черный костюм. Я сидела за кухонным столом в черной тунике и колготках и ждала, когда его привезут.

Я пила оставшийся от завтрака кофе, когда вошел Юсукэ. Веки у него опухли, морщины на лбу пролегли сильнее обычного – но я не могла отвести от него глаз вовсе не по этой причине. На щеках и подбородке у него ничего не было, кроме крохотного кусочка туалетной бумаги. Он сбрил бороду.

Теперь он был похож на любого японца с улиц Токусимы. Его лицо стало обыкновенным. Лицом незнакомца.

После смерти отца Юсукэ стал главой семьи Ямасиро. Это повысило и мой статус. Окасан была теперь фигурой второго плана, вроде вдовы императора Хирохито или матери английской королевы, которая никогда не выходит из тени, в то время как ее дочь и внуки пользуются всеми преимуществами своего общественного положения.

Мне теперь необязательно было ей подчиняться. Я стала рисовать по утрам, и через шесть месяцев у меня накопилось достаточно картин для новой выставки. На этот раз я составила список людей, которых я хотела бы видеть на открытии выставки. Я позвала маму Мориту – первого человека, купившего у меня картину, – и всех ее подопечных. Послала пригласительную открытку Эрику, который, насколько я знала, по-прежнему катался на доске и преподавал английский в школе «Хэппи инглиш». Я пригласила и друзей Юсукэ, хотя мне было неясно, понравились им мои работы в прошлый раз или они купили их только в качестве одолжения Юсукэ. И я решила, что окасан не заинтересуется вечеринкой по поводу открытия выставки.

Юсукэ помог мне развесить картины. Он сделал несколько замечаний по поводу их темной гаммы и меланхолического настроения. Я использовала много разных оттенков серого и темно-синего. На полотнах были темные закаты, готовые к уборке рисовые поля, девушка, машущая удаляющейся лодке. Я считала, что техника у меня улучшилась. «Если картины не разойдутся, развешу их в доме», – думала я.

Приятель Юсукэ пытался на ломаном английском объяснить мне, что такое «ваби-саби», когда пришел Эрик. Его светлая голова поплыла в мою сторону над чернильными шевелюрами. Я извинилась и направилась к нему, чтобы поздороваться.

– Ну, где твоя пассия?

Он хлопнул меня по плечу:

– Не привел. Женщины!

Я вскинула брови.

– Неприятная история, – сказал он. – Оказался одним из углов любовного треугольника. Чуть яйца не потерял. – Для эффекта он прикрыл пах руками. – Теперь собираюсь на Гавайи. Надо хорошенько покататься, чтобы забыть этот кошмар. Эй, а где пиво?

Я отвела Эрика к бару и налила ему стакан пива. К нам подошла одна из хостес.

Без макияжа и платья в облипку, которые приходилось носить на работе, она выглядела скромно и элегантно. На ней были тонкие шаровары и туника, скрывавшие очертания фигуры и оставляющие минимум обнаженной кожи. Когда она шла, казалось, будто она плывет по воздуху.