Мускат

Габриэль Анхелико твердо верил в судьбу. Поэтому он не особенно удивлялся посещениям Клары Йоргенсен. Она вновь появилась у него на следующий же вечер после своего первого прихода. Как и в прошлый раз, он сначала увидел ее на берегу реки, где она остановилась в нерешительности, поглядывая на дом и не зная, как поступить — вернуться назад или идти вперед. Как и в прошлый раз, он сначала застыл, глядя на нее, пытаясь поймать ее взгляд сквозь кишение бесчисленных песчинок и воображая, что через эту пылевую завесу он осмелится посмотреть ей в глаза. Только ощутив знакомые астматические симптомы, он сделал шаг, чтобы приблизиться к ней. Увидев это, она тоже шагнула ему навстречу. И снова они стояли друг против друга, несмело отводя взгляд, пугаясь той близости, которую несли с собой эти встречи. Он мог бы коснуться ее, протянув руку, если бы не был убежден, что малейшее сближение все разрушит.

— Хочешь пить? — спросил он, как и тогда.

— Да, — сказала она.

Затем она слегка улыбнулась и пошла на свое место под ветвями суковатой оливы.

Габриэль Анхелико пытался представить себе, чем занимается такая вот девушка, когда не сидит с ним рядом. Может быть, вместе с подружками лакомится пышно украшенными кремом пирожными в каком-нибудь кафе? Может быть, пьет горько-сладкий кофе за стойкой кондитерской? Может быть, стоит в очереди за билетом в кино с каким-нибудь однокурсником? Может быть, сидит в одиночестве на скамейке перед кафедральным собором, углубившись в книгу? Или лежит на лужайке перед каким-нибудь домом на одной из тех улиц, которые обсажены розами и где стоят золоченые почтовые ящики? Его вдруг поразила мысль, что он совершенно не знает, как она живет и как проводит дни. Но, кажется, это не играет для нее роли. Во всяком случае, тогда, когда она сидит у него час за часом, погружаясь в вечность, исполненную молчания и чистого присутствия. День за днем она возвращалась снова и снова, без стука и без какого-либо предупреждения. Прежде чем подойти, она сперва дожидалась на берегу, когда он покажется на пороге, а он остерегался заранее высматривать ее в привычное время. Спустя несколько недель он уже мог ее не встречать, он просто сидел и ждал, когда она неслышно сядет рядом в соседнее кресло. Так она незаметно вбирала в себя его мир, вечер за вечером, и в этот промежуток времени вместился милосердно отпущенный ему судьбою срок.

Никогда прежде Габриэля Анхелико не навещала ни одна девушка. Любопытные родственники, прячась в комнате, скрытно разглядывали эту пичужку из-за выцветших кружевных занавесок. Как только она появлялась, они удалялись с террасы, оставляя пустые кресла, но исподтишка подглядывали за ними с бархатных диванов в душной гостиной. Никто не слышал, о чем эти двое беседовали наедине, так как они переговаривались тихими голосами, которые заглушались жужжанием вентиляторов под потолком. Часто они вообще не произносили ни слова, просто спокойно сидели, сложив руки на коленях и едва заметно дыша. Ни мать, ни сестра не решались спросить Габриэля Анхелико, из какой страны эта девушка, а Габриэль Анхелико никогда не заговаривал о ней в ее отсутствие. Родственники не имели ни малейшего представления о том, в каких они находятся отношениях, но его беспокойное поведение за обедом и непрестанное поглядывание на окно указывали на то, что между ними что-то серьезное. Мать обратила внимание, что стопка исписанных листков на его письменном столе в это время перестала расти, и сын, похоже, после ухода девушки, вместо того чтобы писать, просто смотрит, сидя за столом, на горы. Габриэль Анхелико забросил свое сочинительство, перестал ужинать и завтракать, за обедом перестал улыбаться и больше совсем не читал стихов. Все забросив, он только ждал, устремив взгляд сквозь решетку окна за линялые занавески, когда она покажется.

Сначала она держалась замкнуто и почти не разговаривала. Габриэль Анхелико тоже не приставал к ней с разговорами и не делал никаких попыток пустить в ход свое обаяние. Слова его звучали тихо и серьезно, он, словно на цыпочках, осторожно проникал в ее сознание. Случалось, он спрашивал ее о далеких странах и в ответ слышал, какими они выглядели в ее представлении. Перед ним возникали образы римских улиц, лондонских ресторанов, голубизны Эгейского моря и скудных деревьев южной Франции. Всюду-то она побывала и повидала все, что было на этой маленькой планете убогого и умилительного, отталкивающего и пленительного!

— А я, можно сказать, так ничего и не повидал, — вздохнул Габриэль Анхелико, послушав ее рассказы.

Клара Йоргенсен бросила на него сочувственный взгляд.

— Постоянные разъезды, профессор, порождают одно беспокойство. Тебе все кажется мало, и ты не можешь остановиться. — Она устало покачала головой. — Кружочки на карте мира перестают быть кружочками, после того как ты там побывал. Они превращаются в чувства и настроения, которые ты уносишь в своем сердце.

— Это больно?

— Нет. Все легко забывается.

— Да и места в сердце на все не хватит.

— Верно, как же иначе!

Они вновь погрузились в молчание, вытянув руки на подлокотниках своих кресел. Много ли, мало ли было сказано в сумеречном свете этих вечеров, но каждая фраза продолжала жить отзвуками произнесенного, прорастая в молчании и обретая непреходящий смысл. Шедшие мимо люди удивленно останавливались при виде долговязого черного мужчины и девушки-иностранки, которые вели задушевную беседу, не глядя в глаза друг другу. Такое непонятное зрелище вызывало у людей ощущение, что этим двоим нельзя мешать, и прохожие старались обойти их подальше, чтобы не потревожить. И только в темных бильярдных, в закоулках перед барами и в аптеках шепотом сообщалась новость, что после долгих лет одиночества судьба наконец-то сжалилась над Габриэлем Анхелико.

Днем между ними все оставалось как раньше, и на институтском дворе они никогда не заговаривали друг с другом. Она торопливо проходила мимо него в библиотеку с книжками под мышкой, помахивая стянутыми в конский хвост волосами. Он совершенно прекратил поглядывать на нее из-за газетного листа, и без того безошибочно угадывая звук ее шагов. Ужас, что она пройдет мимо и его не заметит, покинул его, сменившись ожиданием вечерних встреч. По утрам он все так же учил ее на уроках, но обращался в ее сторону с какими-либо словами ничуть не чаще, чем прежде. Вместо слов он продолжал вальсировать взад и вперед перед кафедрой, энергично размахивая мелом и учебниками под доброжелательный смех учащихся. Даже Клара Йоргенсен улыбалась его безличным шуточкам, но он ни разу не осмелился ответить ей улыбкой. И только иногда его охватывало чувство, что долго он этого не выдержит, что эта маска печальной души становится все более натянутой и ему нестерпимо хочется сорвать ее с лица, отмести всех этих статистов, участвующих в его жизненной драме, и, взяв девушку под руку, эффектно удалиться со сцены. Однако это было немыслимо, такой жест отсутствовал в их репертуаре общения, и он не мог так поступить с нею, с той, которая ни разу не взглянула ему по-настоящему в глаза, устремляя взор на что угодно, но только не на него.

Затем наступал вечер, и она снова появлялась под оливковым деревом. Габриэль Анхелико по-прежнему не мог бы с уверенностью определить, как далеко ему дозволено вторгаться в ее личное пространство. Он понятия не имел, как эти часы на реке вытекают из тех двадцати трех лет, что она прожила, не ведая о его существовании. Временами ему хотелось спросить ее о самых простых вещах. Например, кто подарил ей наручные часики, которые она вертела на запястье? Как выглядела комната, в которой она спала, когда была ребенком? Как она одевается зимой? Она никогда не упоминала о своей семье, и он ничего не знал о том, почему она решила от них уехать, променяв родной дом на эту нескладную страну к югу от экватора. Но он так и не задал этих вопросов, предоставляя ей говорить о том, о чем она хочет. В разговорах, которые вели Габриэль Анхелико и Клара Йоргенсен, главным были не детали, а мысли вокруг них, сведенные к коротким фразам, выдержанным в приглушенной тональности. Все, что могло бы дать Габриэлю Анхелико представление о прошлой жизни Клары Йоргенсен, она опускала, или оно брезжило сквозь призму других вещей.