Второй шанс (ЛП)

Однако, как я мог отказаться? Я не хотел спорить, выступление должно было состояться через три месяца, и, если мне повезет, события могут сложиться в мою пользу.

– Я бы хотел, чтобы моя жена, которая больна уже пятнадцать лет, выступила вместе со мной. Благодать ее веры прекрасно бы сбалансировала нас обоих.

– Как бы вы хотели назвать свое выступление?

Я был изнурен, у меня не было никаких опорных точек, лишь внезапное озарение.

– Второе дыхание.

– Очень хорошо, мы объявим о нем под названием «Второе дыхание Филиппа и Беатрис Поццо ди Борго».

– Нет, оно должно называться «Второе дыхание Беатрис и Филиппа».

Она удивилась, но я отстоял это название. Я чувствовал себя так, словно она оказала мне неоценимую услугу, позволив выразить свои чувства.

Почему Беатрис и Филипп? Находясь в очень слабом состоянии, я видел, как сильно болезнь Беатрис помогает мне приспособиться к своему бессилию. Временами я мог быть вдали от всех, но никогда не унывал. Это не было чувством вины по отношению к женщине, которая страдала и боролась пятнадцать лет, или неуместной гордостью, стремлением состязаться с ней. Нет, она вдохновляла меня уверенностью, которую находила в себе. Пока в нас была энергия, наша жизнь была прекрасна сама по себе, и было бы прискорбно не ценить этого. Это чувство было точно таким же, как и взгляд, который приветствовал меня, когда я пробудился после месяца комы. Как я мог выразить свое видение второго дыхания, не рассказав сперва о Беатрис? Постепенно весь прошлый год страдание и подлинная жизнерадостность просачивались в меня – удовольствие от бесед, красоты. Сколько ночей я провел, лежа рядом с ней, размышляя, словно она была ключом к истине?

Беатрис излучала свет. Я, как мог, составлял ей компанию.

Внешне не было ничего, что выдавало бы ее болезнь. Она была как всегда прекрасна, элегантна, улыбчива, оптимистична и внимательна. Но она больше не могла подняться по лестнице и каждые три месяца ей приходилось ложиться в больницу, это время казалось вечностью. Она заботилась о том, чтобы все выглядело как обычно. Иногда, в моменты крайнего истощения, она приходила в отчаяние от того факта, что никто не считал ее больной. Она обижалась на всех, хотя на самом деле она больше всего была зла на себя, за то, что у нее была такая жажда жизни. Она была бы рада сдаться. Я предлагал ей свое плечо, чтобы она могла упасть на него, выпустить всё это из себя, а потом она вновь отправлялась в путь.

На лекции ее спокойствие и улыбка выражали все ее мировоззрение. Я смотрел на комнату, в которой пятьсот человек были заворожены ее силой. Никто ни разу не кашлянул и не чихнул. Пристальное внимание. Ее жизнь была как на ладони для всех, последовательно с момента рождения, и была освещена ее представлением о вечности, какую бы жертву это ни потребовало. Что еще я мог сказать после подобного выступления, разве то, что очень легко жить с инвалидностью, если рядом с тобой есть столь удивительный источник энергии, протекающей через твое недвижимое «я», как электрический ток?

Без Беатрис я бы не сделал ни одного из этих усилий. В течение года, проведенного мною в больнице, я открыл мир, который протекал мимо меня, мир, который я никогда пристально не рассматривал – мир страдания. Мне были известны только страдания Беатрис, и они были у нее внутри, не были уродливым общественным фактом. Когда ты находишься в палате интенсивной терапии и слышишь людские крики, когда ты испытываешь одиночество в больничной палате, ты видишь всё по-другому. Ты видишь нечто большее за словами, за тишиной и открываешь свою сущность. Тело, до этого бывшее объектом стольких панегириков[47], постепенно превращается в нечто несущественное по сравнению с оживленным духом, с обновленной духовностью. Твое сердце полностью меняется. И ты обнаруживаешь других людей глубоко в себе, в своем внутреннем «я», тайну того, кто ты есть на самом деле.

Кипарисы Беатрис

Беатрис попала в больницу в последний раз. Как современную Кармелиту, ее поместили в нечто похожее на прозрачный пластиковый шар. Для того чтобы войти, я проходил обеззараживание в воздушной камере, одетый с головы до кончиков пальцев в стерильный хлопок. Она находилась в конце коридора. Там было еще три двери. Дезинфицированное инвалидное кресло уже ожидало меня. Два месяца мы не могли быть рядом, могли только видеть друг друга через искажающий и размывающий лица пластик.

У Беатрис был обширный сепсис. Она не могла ни есть, ни пить, не могла даже глотать воду. Она устала от того, что с ее губ бесчисленное количество раз вытирали ватными тампонами вытекающую слюну. А я в то время сидел за стерильной занавеской, составляя ей компанию в это мучительное время.

Она сказала своему отцу, «Знаешь, отец, а я видела Христа. И он мне сказал: «Вытри свой рот моим плащом, он очистит ото всех грехов». Она терпеливо взяла еще один ватный тампон, «Я очистилась от всех грехов».

Закутайся в мой плащ нежности.

Последние секунды жизни Беатрис были пронизаны непоколебимым чувством надежды, истинной верой.

За три дня до смерти ее выпустили из пластикового шара. Но было слишком поздно. Ее глаза уже сомкнулись. Она едва видела. Пришли наши дети в медицинских масках, по очереди садясь мне на колени. Когда я рассказывал им о ней, они рыдали, а затем вышли.

– Да будет воля твоя – это были ее последние слова. И она опустилась чуть ниже в кровати.

Мне разрешили забрать ее домой. Медсестры одели ее в любимое платье. Мы положили ее на кушетку возле камина, где она любила сидеть, когда уставала. Абдель плакал. Три дня ее окружали семья и друзья.

Селин, наша юная гувернантка с красными заплаканными глазами, накрыла стол, с которого все могли брать еду. Мой отец помог устроить похороны. В слезах, он сказал мне, что она научила его молиться. Абдель привез ее вещи из больницы: ее записи и письма. Она вела дневник.

Каждый раз она встречала нас с добротой, с любовью к ближним, с верой в Бога, с верой, что она поправится. Она дала слово бороться за жизнь, пока Робер-Жану, ее маленькому мальчику, не исполнится восемнадцать. Когда она почувствовала, что уходит, ее вера дала ей сил простить меня, отыскать напутственные слова для Летиции и слова утешения для Робер-Жана.

Затем она отправилась к Богу.

*

Я выбрал самый красивый гроб с крестом. Мы устроили службу в протестантской церкви и мессу в Дангю. Дети были прекрасны. Они пели молитву Святого Августина, которую она когда-то читала им вечерами. Они не замечали ее пафоса, а она – слез в своих глазах; их просто убаюкивал ее сладкий голос, и я укладывал их, почти сонных, в постель.

*

На похоронах в Дангю наши друзья Николя и Софи пели ее любимый псалом. Я уселся поглубже в кресло. Робер-Жан держал меня за руку. А затем заплакал. Летиция обняла его за шею. Гроб Беатрис украшали нежные розовые фиалки, которые прислал мой друг. Пол был усыпан тысячами белых цветов. «Утри слезы и не плачь, если любишь меня».

Беатрис, сущая на Небесах...

Пешком мы поднялись на холм в Дангю; могила Беатрис была на самом верху. Мне удалось взобраться на него лишь с помощью Абделя. Мне всегда чудилось, что я около этой могилы, что можно коснуться ее, нужно лишь протянуть руки.

Мне сложно было говорить о ней в первый год после ее смерти, и даже позже. Я не разговаривал с ней по ночам – лишь вел монологи о ней – и она не обнимала меня, когда я не мог уснуть.

Казалось, что она парит надо мной. Видимо, ее рай был где-то рядом. Беатрис казалась дымом сигареты; кажется, вот она, рядом, и вдруг почти сразу исчезает.

Тогда она еще не разговаривала со мной. Она осталась такой же, какой была в последние дни жизни, неподвижная и тихая, не считая хриплого дыхания, от которого едва вздымалась грудь.

Когда я пытался заговорить с ней, слова застревали в горле. Ни единого звука; и только глаза начинали пылать.

Возможно, она была слишком расстроена, чтобы поговорить со мной?