Чапаев и пустота

астолько, что стало слышно жужжание мух, в изобилии летавших над рядами.

– Товарищ Фурманов попросил меня прочесть вам стихи, что-нибудь революционное, – продолжил я. – Я, как комиссар, хотел бы в этой связи сделать одно замечание. Товарищ Ленин предостерегал нас от чрезмерного увлечения экспериментами в области формы. И пусть выступавший передо мной товарищ не обижается, да, да, вы, товарищ. Который жопой разговаривал. Ленин учил, что революционным искусство делает не внешняя необычность, а глубокая внутренняя напоенность пролетарской идеей. И в качестве примера я прочту вам стихотворение, в котором пойдет речь о жизни всяких князей и графьев и которое одновременно является ярким образчиком пролетарской поэзии.

Тишина над рядами повисла окончательная и полная. Как бы отдавая салют невидимому цезарю, я поднял руку над головой и в своей обычной манере, совершенно никак не интонируя, а только делая короткие паузы между катернами, прочел:
– У княгини Мещерской была одна изысканная вещица – Платье из бархата, черного, как испанская ночь. Она вышла в нем к другу дома, вернувшемуся из столицы, И тот, увидя ее, задрожал и кинулся прочь. «О, какая боль, – подумала княгиня, – какая истома! Пойду сыграю что-нибудь из Брамса – почему бы и нет?» А за портьерой в это время прятался обнаженный друг дома, И страстно ласкал бублик, выкрашенный в черный цвет. Эта история не произведет впечатления были На маленьких ребят, не знающих, что когда-то у нас, Кроме крестьян и рабочего класса, жили Эксплуататоры, сосавшие кровь из народных масс. Зато теперь любой рабочий имеет право Надевать на себя бублик, как раньше князья и графы!

Несколько секунд над рядами стояла тишина, а потом они вдруг взорвались таким аплодисментом, какого мне не доводилось срывать и в «Бродячей Собаке». Краем глаза я заметил, что Анна встала со своего места и идет прочь по проходу – но в тот момент меня это совершенно не волновало. Признаюсь честно, я был по-настоящему польщен и даже забыл все свои горькие мысли насчет этой публики. Погрозив кулаком кому-то невидимому, я сунул руку в карман, вынул браунинг и два раза выстрелил в воздух. Ответом была канонада из выросшей над рядами щетины стволов и рев восторга. Коротко поклонившись, я сошел со сцены и, обойдя группу до сих пор хлопавших ткачей, стоявших сбоку от эстрады, направился в усадьбу.

Успех в какой-то мере меня опьянил. Я думал о том, что настоящее искусство тем-то и отличается от подделок, что умеет найти путь к самому загрубевшему сердцу и способно на секунду поднять в небеса, в мир полной и ничем не стесненной свободы безнадежнейшую из жертв всемирного инфернального транса. Впрочем, очень скоро я протрезвел – меня уколола чрезвычайно болезненная для самолюбия догадка, что хлопали мне просто потому, что мои стихи показались им чем-то вроде мандата, еще на несколько градусов расширившего область безнаказанной вседозволенности: к данному Лениным разрешению «грабить награбленное» добавилось еще не очень понятное позволение