Роскошь(рассказы)

— Ну чего же ты?! — воскликнул его партнер, невысокий, уже изрядно полысевший мужчина лет около шестидесяти, с серебристыми висками и весьма заметным брюшком, одетый в свою излюбленную дачную униформу: тренировочный костюм. Игорь повернул к нему голову, склоненную над бильярдом и, выпустя табачный дым через узкие ноздри, произнес с сожалением:

— Не войдет, Александр Иванович.

— Да ну, рассказывай! Не войдет! Должен войти! — запротестовал тот. — Прекрасный свояк. Подставка! Бей только несильно и вот сюда примерно, — прищурившись, он указал точку.

В просторной бильярдной, кроме них, не было ни души. Отобедав и разморившись, обитатели дачного поселка разбрелись по домам соснуть. Погода к этому располагала. Шел бойкий майский дождь, он пузырил лужи, играл по крышам и, шурша в молодой траве, исторгал из земли, возбужденной своим весенним всемогуществом, божественные запахи.

— Молодец! — похвалил тесть. — А ты, что называется, боялась. — Он вынул шар из лузы и отнес на полку. Игорь раньше все сам порывался класть на полку свои шары, но тесть считал такое дело непорядком, нарушением правил, и Игорю пришлось смириться с тем, что такой почтенный и уважаемый человек, как Александр Иванович (чья фамилия фигурировала в газетной хронике и была известна если не всем, то во всяком случае всем тем, кому надлежит знать или кому доставляет удовольствие коротать досуг, задаваясь вопросом «кто есть кто?» и силясь воссоздать в воображении контуры мраморных ступеней барочно величественной и замысловатой иерархической лестницы), вынимает забитые им шары. Правда, шары тестя Игорь вынимал все равно чаще. Тесть играл лучше. Сказывалась многолетняя практика; Игорь по сравнению с Александром Ивановичем был новичок, хотя и подающий надежды. Сладко-пресладко зевнув, так что слезы выступили у него на глазах, тесть произнес с шутливой ворчливостью, глядя в приоткрытое окно:

— Нет, это что ж такое за безобразие, я тебя спрашиваю. Который уж раз в выходные льет дождь! На Первомай лил, на день Победы лил… А впрочем, чего это Господу Богу большевиков баловать хорошей погодой? Я б на его месте не баловал.

— Правильно, — вежливо засмеялся Игорь.

— Ну да, конечно! — улыбнулся тесть. — Скоро научимся погодой управлять, совсем хвост Богу прищемим. Ты как полагаешь, есть у Бога хвост или он только у черта? Да! Слушай! А кто это черту рога наставил?

Тесть пребывал в прекрасном расположении духа. Отдохнул немножко… а кто уж в отдыхе действительно нуждался, так это именно он, работавший не разгибая спины с утра до ночи. Игорь, живший некоторое время после женитьбы у тестя, знал, как нелегко ему приходится. Семья давно уже отужинала, а Александра Ивановича все нет. Наконец приходит. Жена варит ему сосиски (работницу не держали; пробовали, но не те нервы у Марьи Григорьевны, чтобы выносить присутствие чужого человека), накладывает побольше картошки, которую сохраняла горячей в кастрюле, обмотанной полотенцем, под подушкой; он ест, глядя отрывок какой-нибудь телепередачи, потом перекочевывает в кресло, берет в руки «Известия» и минут через пять начинает похрапывать. Просыпается, делает вид, что и не думал спать, опять подносит к глазам газету, выпавшую из рук, и опять начинает похрапывать, пока жена не скажет ему: «Шел бы ты, Саша, в постель», — и не отнимет «Известий». Так почти изо дня в день, а кроме того, приемы, экстренные совещания, вызовы… Или куда-нибудь улетел.

— Ну как съездили, Александр Иванович?

— Замечательно! Ты знаешь, должен тебе сказать, минчане — народ удивительно радушный.

И нужно было ему везде поспеть, ничего не пропустить, все вверенное проконтролировать. И только на даче отходил. Смотрел кино, предпочитая комедии (особенно любил с де Фюнесом), отсыпался, летом купался в реке, удил рыбу, зимой регулярно ходил на лыжах километров по пятнадцать… А ранним утром в понедельник к даче подкатывала бесшумно большая черная машина, за десять шагов разящая бензином, и Александр Иванович летел в город мимо марионеточных постовых, вскидывающих руку к козырьку, где его ждала трудная ответственная работа с людьми, чреватая такими неприятностями, как инфаркт или инсульт, на выбор. Ну а тот причитающийся ассортимент «привилегий», который возбуждал приступы то зависти, то благоговения у родственников, живших на периферии, ему казался лишь набором средств для существования. Без машины он бы ничего не успел. Без дачи и поликлиники на Грановского давно бы отдал концы. Привилегии чувствовала семья. Он же чувствовал бремя. — «Худшему недругу не пожелаешь такой жизни», — думал порою Александр Иванович, у себя в кабинете, растирая пальцами воспаленные веки, над неразобранными бумагами, над нерешенными делами… но он не отчаивался, не тосковал даже при мысли о том, что теперь от людей не добьешься слов благодарности и признания, что доброго они не помнят и память у них коротка: отправят на пенсию и на следующий день позабудут. Он жил убежденностью в нужности своей работы, которой отдавался без остатка. В его жизни было мало досуга, и времени искать себе друзей не хватало, но у него существовал с давних пор один испытанный друг: партия — и ради нее он был готов на все. Партия вывела его в люди из захолустного городка с немощеными улицами, оказала доверие, поставила руководить, и какая задача для него могла быть более святой, нежели это доверие оправдать? Ошибется, однако, всякий, кто решит, кривя иронично губы, что Александр Иванович был человеком восторженным и наивным. Александр Иванович прекрасно сознавал, что есть партия и есть люди, ее составляющие, и что людям свойственны пороки и слабости, и что среди товарищей попадаются подхалимы, завистники, недоброжелатели и, наконец, просто враги, так что нужно вести себя осторожно, не зарываться, но и спуску не давать, а то сядут на шею. Умел Александр Иванович держаться твердо, знал, когда казнить, а когда миловать, и мог по праву этим гордиться. Беззащитным он чувствовал себя только перед одним существом, своей дочерью, которая этой беззащитностью не пользовалась, из любви отца к себе капитала не создала. Это было тихое существо, незлобное и недалекое. На длинных, тонких ножках. И это существо нашло себя в материнстве. «Танька, Танька-то моя — мамаша!» — до сих пор поражался порой Александр Иванович.

Что же он тянет?

Игорь несколько успокоился после того, как изложил тестю, прогуливаясь с ним перед обедом, суть дела. Оттого и аппетит был приличный. И хотя говорил он с несвойственной ему сбивчивостью и поначалу даже не очень понятно, тесть выслушал все с терпеливой доброжелательностью. Задавал вопросы. Интересовался Сперанским: что за человек? чем знаменит? И сказал:

— Мы вернемся к этому разговору.

Когда вернемся? Ведь завтра в одиннадцать…

Вновь Игоря терзало беспокойство. Он стал «мазать», выставил два шара…

Сам выпутывайся!

Тесть помогал не раз: с квартирой в хорошем доме и хорошем месте (в центре, в тишине переулков), с машиной (Игорь взял «жигуля»), но еще ни разу не выручал.

Между тем, расхаживая вокруг бильярдного стола и время от времени наклоняясь, чтобы метким ударом послать в лузу очередной шар, тесть думал о произошедшем разговоре. Что ж, он не прочь поддержать. Зятя своего он жаловал. Он нравился ему и по характеру, и своей четкостью во взглядах. Не дурачок! И трудолюбив! Да… конечно, смешно: в его семье оказался философ. Подумать только! Для него это слово всегда носило неодобрительный характер. «Эх, ты, философ», — говорил он, бывало, своему незадачливому помощнику, пока не прогнал его. Или: «расфилософствовался!» Он опасался поначалу, не окажется ли его будущий зять с завихрениями, с интеллигентскими выкрутасами. Только такого ему не хватало под боком! Но Игорь оказался без выкрутас, и тесть скоро почувствовал к нему симпатию. Он разбирался в людях; Игорь ему импонировал особенно тем, что всего добился собственными силами, как сам Александр Иванович. Конечно, не обошлось без недоразумений. Дочка-то была единственной и любимой. Мать искала ей более выгодную партию. Искала по родителям. И глупо! Ой, как глупо!