Роскошь(рассказы)

Гардеробщик подал Борису Собакину рыжую дубленку, помог влезть в ее рукава, а на десерт вынес высококалорийную пыжиковую шапку и даже бровью не повел, заметив, что клиент стоит в сандалиях на босу ногу; с благодарностью принял двугривенный… Он вышел на ночной проспект, сиявший витринами магазинов, Аэрофлот приглашал в полет с борщом и пирожками, а конкурирующая американская компания выставила афишу, зовущую на Гавайи. Изучив рекламную картинку с загорелой красоткой, валяющейся на песке на фоне пальмового леса, он тихонько выругался в адрес авиакомпании и побрел прочь… Выбиваясь из последних сил, цвели карликовые каштаны, и падал глухой снег, и осень в дурной театральной истерике рыдала на ветровом стекле такси с продавленными сидениями. Он плохо соображал; из лета шагнул в сугроб зимы, насилу выбрался — и угодил: в апрель? в октябрь? — было сыро. На всякий случай, буквой "г" он отошел в прошлогодний февраль, однако здесь его ждали неприятности по работе, вонючий позор неудачи, и он невольно попятился, попал на чьи-то похороны, и немедленно ему поручили нести крышку гроба, что можно было считать удачей, ибо другие тащили самого покойника, но он прикинулся больным, женился и устроил свадьбу, а потом еще долго карабкался по дровяному складу на самый верх, где оказался вход в метро, розовый, тесный и сладкий, как мусс. Пришлось лечь и ползти по-пластунски. В конце концов, он умудрился выползти на эскалатор, и так, на животе, вниз головой, проехал донизу, а когда выбрался на платформу, которую утюжили тяжелыми утюгами ночные зареванные уборщицы, ему стало стыдно: ведь она за ним наблюдает!

— Боря! — закричала она. — Боря! Боря!

Из черного купальника она себе сшила, как выяснилось, зимнее пальто, что было, конечно, выгодно, но не слишком элегантно.

— Ничего, — сказал ей с угрозой Борис Собакин. — Я еще посещу голубые Гавайи!

— Посетишь, конечно, милый, посетишь! — с большой убежденностью воскликнула Марина.

— А как поживает твой бюст? Не подрос ли он за прошедшее десятилетие?

— Подрос! На целых полномера подрос! — с гордостью сообщила Марина.

— Это хорошо, — одобрил Борис Собакин.

— Правда, при этом он стал дряблым и облупился местами…

— Какая гадость! — поморщился Борис Собакин.

Разговор иссякал, иссякал и — иссяк. Он выдохся, как дрянное пиво, откупоренное каких-нибудь десять минут назад, но которое пить уже невозможно, или как перекуренный горожанин, который, встав на лыжи, взмокает, покрывается пятнами и давится до слез от горловых спазм…

Борис Собакин пребывал в нерешительности: сказать? Что его удерживало? Ложный стыд? Застенчивость? Неужели он не изжил до конца дурацкие юношеские комплексы? Неужели они не прошли вместе с прыщами, угловатостью, косноязычием, от которого он когда-то так страдал, попадая в общество взрослых? Смешно подумать! Он даже во время записи в телестудии не потерял хладнокровия, держался непринужденно и всех, буквально всех очаровал; он не сбился, не спутался, он даже ни разу не заглянул в текст!

— Мне пора, — сказала она. — И так уже опоздала в журнал.

— Военно-патриотический журнал, — уточнил Борис Собакин.

— Да, — машинально согласилась она и, слегка кривя рот в конфузной усмешке, спросила: — Ты женился?

— Женился, — ответил Борис Собакин.

— На той самой?..

— Да, с лисьим воротником.

— А дети?

Борис Собакин покачал головой.

— Почему?

— Ну рано. — Передернул плечами. — Еще есть время. "Вот сейчас я ей и скажу, — подумал он, сердясь на себя. — Да-да, решено!"

Он пожевал губами, словно они требовали необходимой разминки.

— Скажи мне, только честно… — срывая его приготовления, быстро произнесла она и посмотрела ему в глаза таким испытующим взглядом, что он невольно похолодел, и мелькнула шальная мысль: "Догадалась!" — Только честно, пожалуйста, — повторила она, — ты когда-нибудь обо мне вспоминал?

— Ну, конечно, вспоминал! — с облегчением воскликнул Борис Собакин и, подумав, подарил: — Ведь это была необычная история.

— Правда? — радостно сверкнули ее глаза. — Ведь правда? Я тоже всегда так думала. Знаешь, странное дело, я тебя никак не могла забыть, ну просто из головы не шел! Может быть, потому, что ты так внезапно исчез с моего горизонта?.. В тебе была какая-то удивительная нежность, в улыбке, в глазах, в твоих пальцах с овальными ногтями…

— Которые я всегда забывал стричь, — докончил Борис Собакин с милейшей самоиронией, пересиливая смущение.

— Может быть, нам как-нибудь повидаться? — вдруг неожиданно для себя предложил он и вдогонку подумал: "Тогда и скажу!"

— Ты думаешь: стоит?

— А ты?

Она помолчала.

— Не стоит, — сказала она.

— Пожалуй, ты права, — кивнул Борис Собакин.

И возникла заминка, неминуемая после такого решения.

— Ну прощай, — проговорила она, поправляя белую шапочку. — Мы больше никогда не увидимся, а если и увидимся, то… все равно… Но я хочу признаться тебе в одной вещи. — Ее жутко подмалеванные глаза заморгали в смятении. — Мне потом, после тебя, долгое время было невозможно с мужем… я не могла с ним… понимаешь?

— Понимаю, — тихо сказал обалдевший Борис Собакин.

— Зачем я тебе это сказала? Сама не знаю… — Она махнула рукой, не то окончательно прощаясь, не то словно говоря: "Сказала — ну и пусть!"

Повернулась и пошла к эскалатору.

— Подожди! — Его лоб покрылся испариной.

Она остановилась. Ждала. Неприятная болезненная гримаса портила и без того непривлекательное лицо, и что-то в гримасе было от той давнишней изнемогающей бордово-красной маски, которая десять лет назад потрясла семнадцатилетнего мальчика.

— Я тебе тоже хочу сказать…

Она ждала…

Медленно поднимая глаза, он наблюдал; как возносит ее эскалатор к расписным плафонам, к золотым куполам и еще выше, выше — к небесам, вон из его жизни.

"Я не мог продать Малыша! — бормотал он, идя вдоль по платформе. — Пусть он умер, мой маленький Бонапарт… но обязательства остаются…"

Борис Собакин знал, что в конце концов он себя убедит, найдя во встрече тайный знак своего избранничества.

1975