Голубые глаза, черные волосы

Он чувствует тепло ее тела. Им хорошо, их тепло, их жизни становятся общими, они как будто срастаются.

Он не задается вопросом, почему этой ночью он может терпеть рядом с собой это тело. Он из тех, кто никогда не спрашивает себя о причинах собственного состояния, кто просто ждет того, что с ним должно случиться, ждет, когда придет сон, так же, как ждут прихода ночи, дня, счастья. Внезапно он оказывается на ней, не потому, что решил овладеть ею, а будто случайно, в рассеянности.

Он перевернется так, что она окажется сверху, подтянет ее к себе и увязнет в жаркой тине ее лона.

Он останется там, не двигаясь. Он будет ждать, что решит судьба, возникнет ли в нем желание. Он будет ждать столько, сколько потребуется.

Пока он об этом думает, его мысль вырывается из него криком агонии. Она кончает. Когда она медленно сползает с него на пол, у него вырывается крик, который он в бешенстве обрывает.

Он будет лежать не двигаясь. Потом навсегда отвернется от нее к стене. Еще какое-то время он будет обзывать ее. Он не будет плакать.

Она остается лежать в желтом свете люстры, она не смотрит на него, она про него забыла. Они долго молчат.

Он говорит, что она сама должна сказать, почему это невозможно.

Она уже и не знает, как это может быть возможно.

Она говорит, что больше не испытывает желания ни к какому мужчине, она просит оставить ее в покое.

Он говорит: может быть, все из-за этого места, из-за этой комнаты, которую она отобрала у него.

Нет, это не из-за комнаты. Она так не думает. Она думает, что так угодно Богу. Тому, кто возводит концентрационные лагеря, устраивает войны. Она говорит: нужно забыть об этом.

Она зовет его, плача.

Она поднимается. Ходит по комнате.

Она говорит, что все это, наверное, из-за моря, которое все время преследует их, оно неумолчно шумит за стенами их дома, так близко, что хочется бежать, что это из-за мертвенного света люстры, из-за того, что день так медленно озаряет небо, из-за того, что они словно бы отстают от мира, из-за этой своей любви.

Она оглядывает комнату, начинает плакать. Из-за этой любви, повторяет она. Потом перестает плакать. Она говорит, что это ужасно — жить так, как они. Внезапно она обращается к нему. Она кричит, что в этом доме даже нельзя ничего почитать, что здесь невозможно даже это, нет ни одной книги, он все выбросил, книги, газеты, журналы, нет ни телевизора, ни радио, что они не знают, что происходит в мире, неизвестно даже, что происходит рядом, ничего больше не известно. Чем жить, как они живут, лучше умереть. Она останавливается, смотрит на него, плачет и повторяет: из-за все отнявшей невозможной любви.

Она останавливается. Он слушал ее. Он не смеется. Он спрашивает:

— О чем вы говорите?

Она запуталась, она говорит:

— Я говорила, не думая, я устала.

Она говорит, что никогда не задавалась этим вопросом. Он поднимается. Притягивает ее к себе. Он целует ее в губы. Ими овладевает отступившее было безумное желание, оно заставляет их дрожать.

Они отходят друг от друга. Он говорит:

— Я не знал, что это так сильно.

Они так и стоят, молча, с закрытыми глазами.

В определенный час ночи вокруг дома все стихло. Время отлива, море отступило от дома, лишь тихий шум прибоя доносится издалека. В наступившей тишине не слышно больше ни лая собак, ни шума машин. Все. С приближением рассвета прогулки по пляжу прекращаются, время лишается содержания, превращаясь в пустоту, в текущий песок. Воспоминание о поцелуе жжет их кровь, заставляет их молчать, они больше не могут говорить.

В этот час ночи она обычно просыпается. Но сегодня нет, она, наверно, боится рассвета и покоя, который он принесет.

Этот поцелуй стал наслаждением. Это случилось. Он пренебрег страхом смерти, ужасом мыслей. Они больше не целовались. Происшедшее превратилось во всепоглощающее желание, которое само по себе — пустыня и бесконечность, душа и тело.

Она лежит совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, укутанная в белые простыни, ее лицо открыто. Поцелуй сблизил их, как не сближает ни нагота, ни замкнутое пространство комнаты.

Она просыпается. Она спрашивает:

— Вы были здесь?

Она оглядывает комнату, смотрит на дверь, потом на него, на его лицо, на его тело.

Она спрашивает, хотелось ли ему этой ночью убить ее. Он говорит:

— Я думал об этом, но так же, как о том, чтоб заняться с вами любовью.

О поцелуе они не говорят.

Она только что уснула.

Он выходит из дома и идет мимо больших отелей в сторону, противоположную камням.

С того вечера он больше не ходил туда. Наверно, из опасения, что его могут узнать свидетели происшедшего тогда скандала, виновником которого он теперь себя считает. Он находит место возле окна отеля, где он стоял напротив молодого иностранца с голубыми глазами, черными волосами. Двери, ведущие в холл с разных сторон, закрыты. Он видит за окном английскую мебель, кресла, столы из темного красного дерева. На столах укрывшиеся от шума и ветра цветы. Он представляет их аромат солнечного тепла, еще живой в этом холоде.

А по эту сторону от окна, в той же тишине по небу проносятся облака, плещет море.

Он хочет ее, эту женщину из кафе на берегу моря. С той ночи он больше не целовал ее. Ощущение от прикосновения их губ распространилось по всему его телу. Он хранит его как секрет, как счастье, которым нужно пожертвовать из опасения, что у него может быть продолжение. Воспоминание об этом поцелуе приводит его к мысли о смерти. Он мог бы войти в холл, чтобы умереть там или уснуть в оранжерейной прохладе.

Когда он возвращается, она лежит там, где он оставил ее, когда уходил.

Она смотрит в его сторону пустым, невидящим взглядом. Она в немом гневе, какого он раньше не видел.

Она говорит:

— Вы хотели бы располагать понятием Бога, как если бы это был какой-нибудь товар, распространять его повсюду, это кричащее и устаревшее понятие, как будто Бог нуждается в ваших услугах.

Он не отвечает ей. Он никогда никому не отвечает.

Она продолжает: когда вы плачете, вы плачете оттого, что не можете Его навязать. Не можете украсть Его и раздать всем.

Гнев стихает, все это ложь. Она ложится, укрывается простынями и прячет лицо под черным платком. Она плачет под черным платком. Сквозь слезы говорит ему:

— Это правда, о Боге вы тоже никогда не говорите.

Она говорит: Бог — это закон, он всегда и везде, и не стоит ходить ночью на пляж, чтобы найти Его.

Она плачет. Это глубинная, отчаянная боль, которая не доставляет страданий, которую легче выплакать, нежели высказать, которая может существовать одновременно со счастьем. И которой — он знает — он никогда не сможет испытать.

Она будит его.

Она говорит, что сходит с ума.

Она говорит: вы спали, все было спокойно. Я смотрела на ваше лицо, пока вы спали. Я видела, что всю ночь вам снятся кошмары.

Она говорит с ним, отвернувшись к стене. Как будто обращаясь к кому-то другому. Находясь далеко отсюда. Она говорит: внезапно на ткани вселенной, в том месте, где нарисовано ваше лицо, как будто распустилась петля, появилось маленькое отверстие, едва заметное, какое бывает на шелке, если по нему провести ногтем. Она говорит, что это как будто продолжение того, что было прошлой ночью. Тогда, пока он спал, она заметила — вместе с явной инородностью этого лица на ткани вселенной — общность предначертанных им судеб: как будто их вместе уносит и изничтожает поток времени, и так до тех пор, пока ткань вновь обретенной вселенной не станет ровной.

Но, наверное, она ошибается, она уже не знает, о чем говорит, когда говорит о нем или о том чувстве, которое к нему испытывает. Она уверена только в одном: нужно быть осторожным в последние часы перед рассветом, когда расходятся последние гуляки, а ночь еще темна.