Эй, Нострадамус!

— Я тебя в порошок сотру, псих поганый! — вопила Барб.

До Реджа наконец дошло — в этом доме его больше не жалуют. Женщины отвели моего папашу к машине. (Впрочем, не все: одна девушка, окруженная поклонниками, не обратила на случившееся ни малейшего внимания.)

Пока друзья Кента приводили дом в порядок, я подсел к Барб:

— Ты считала, что я преувеличиваю его черствость. Теперь сама убедилась.

— Одно дело, когда тебе рассказывают, Джейсон. Совсем другое — увидеть своими глазами.

— Просто надо знать: в конце концов мой отец предаст любого. Даже если кажется, что сблизился с ним, заслужил место в его сердце, как Кент, — все равно в итоге он продаст тебя ради своей религии. Он будто дикарь: те совершали жертвоприношения, и он тоже жертвует Богу членов своей семьи. Одного за другим. Сегодня он преподнес Господу собственных внуков. Будь он собакой, я бы его пристрелил.

Когда я заехал за Джойс, мать отсыпалась на кушетке под включенный телевизор, где вперемешку шли ночные новости и реклама. Потом я вернулся домой. Скоро лягу спать.

Не успел приехать на Эмблсайдский пляж, как со мной произошло нечто из ряда вон выходящее. Сижу я в кабине своего грузовичка и вытаскиваю колючки из шерсти Джойс, одновременно проглядывая мои записи на розовых квитанциях, как вдруг к машине подходит довольно симпатичная женщина в темно-красной шерстяной кофточке и с ребенком на руках и спрашивает через открытое окно:

— Что, домашнее задание?

Память — странная штука. Я легко забываю имена тех, с кем познакомился всего неделю назад, но моих друзей по детскому саду помню так же ярко, как прежде. Передо мной стояла Деми Харшейв — та самая Деми, жертва школьной бойни. Последний раз я ее видел четвертого октября 19 года, когда Деми всаживали не то иглу, не то гвоздь в обнаженную грудь.

— Как дела, Джейсон?

— Без неожиданностей. А у тебя?

Джойс запрыгнула мне на колени и начала ластиться к Деми.

— Наверное, как у всех. Вышла замуж позапрошлым летом; теперь моя фамилия Минотти. А это Логан.

Джойс лизнула Логан в лицо.

— Прости.

— Пустяки. У нас дома тоже собака. Видишь, Логан ни капли не испугалась.

— Как я рад, что мы встретились.

Нам снова по шесть лет, и мы чувствуем себя вольными и беззаботными, будто только что бросили ненавистную работу. Несколькими минутами позже я уже спрашиваю Деми о здоровье: тогда, в столовой, ее сильно ранили возле торгового автомата, и врачам пришлось отнять ступню.

— Я уже и забыла про ногу, — отмахивается Деми. — Трижды в неделю хожу на гимнастику, вместе с сестрой учу софтболу [9]. Если честно, я больше намучилась со скобками на зубах в начальной школе. Сам-то ты как?

Как и все, Деми знает, чем обернулись для меня недели после трагедии. Теперь мы на десять лет старше и можем говорить начистоту.

— Знаешь, я так и не оправился от потери Шерил. Ни на секунду. И вряд ли когда-нибудь смогу. Поначалу я упорно старался вернуться к действительности, но ничего не выходило. А теперь даже стараться перестал — и это страшнее всего. Зарабатываю ремонтом домов. Друзья — сплошные пропойцы.

Она задумалась.

— Я тогда тоже потеряла веру в людей и вновь обрела ее, лишь встретив моего мужа, Андреаса. Может, это покажется глупым, но теперь, когда снова могу верить людям, ты — один из немногих, на кого я готова положиться.

— Спасибо.

— Это тебе спасибо. Столько перенести… — Секундная пауза. — Я две недели провалялась в больнице. Страшно скучала по всем этим жестам утешения: по цветам, по молитвам, по мягким игрушкам… До сих пор о них жалею. Может, в обществе сочувствующих людей я стала бы добрее; может, не воспринимала бы окружающих такими страшными и злыми.

— Вряд ли.

Деми вздохнула:

— От таких слов муж считает меня бессердечной. Так ведь он не прошел через то же, что мы. Ему не понять…

Мы вдруг осознали, что достигли незримой черты, которую нельзя переступать. Любые слова только обесценили бы наши воспоминания. После короткого прощания Деми и Логан направились к воде, а я, писатель с Эмблсайдского пляжа, остался в кабине грузовичка.

Прошел час, а я все еще сижу в машине.

Хотел бы я получить обратно детскую невинность, которая было вернулась во время разговора с Деми, Ребячество! Хотел бы я, чтобы люди стали лучше. Несбыточные мечты! Узнать бы, насколько плохим я могу стать — достать, скажем, распечатку с длинным перечнем всевозможных грехов и моей склонностью к ним. Склонность к чревоугодию — 23%, к зависти — 68%, к сластолюбию — 94% и так далее.

Тьфу. Опять религия! Опять едкая отцовская желчь сочится сквозь рыхлую почву до самых глубоких корней моей души. Человек, даже самый набожный, — всего лишь слизь. «Слизь пред очами Господа», — добавил бы отец. Не важно. Важно то, что, начав благочестивую жизнь, противясь злу и стремясь к духовному просветлению, ничего в себе не изменишь: навсегда останешься таким, как есть, ибо суть человека формируется раньше, чем в его голове появляются вопросы.

Может, клоны действительно выход? Хорошая, должно быть, идея, раз Редж так резко против нее настроен. Только представьте: ваш клон сходит с конвейера с готовой, вами же написанной, инструкцией по его использованию. Инструкцией столь же полной и всеобъемлющей, как та, что лежит в салоне нового «фольксвагена-джетта». Сколько времени удалось бы сберечь! Сколько пустых надежд избежать! Над этим стоит серьезно подумать: руководство по использованию самого себя.

Полночь. Сегодня сбежал от пьяных дружков. Мы помахали клюшками на тренировочном поле для гольфа в парке «Ройяль» и пошли за пивом. Однако после второй-третьей кружки я уже не мог оставаться; меня ждала рукопись.

Пора рассказать о том, что случилось после кровопролития.

Все, казалось, забыли, что я никогда не виделся с тремя отморозками. В опубликованных свидетельских показаниях я все утро «нервничал», потом «бесцеремонно», не спросясь у учителя, вышел из класса во время урока химии. Меня видели «горячо спорившим» с Шерил. Затем я «напал» на Мэтта Гурского из «Живой молодежи», «избил его до крови и сотрясения мозга». Я «с явным умыслом» напал на мистера Крогера и, наконец, с «подозрительной прозорливостью» вошел в столовую сразу после выстрела в Шерил.

Наверное, стремясь к разумным объяснениям, общественность судорожно искала причину произошедшего. Это нормально; на их месте я тоже заподозрил бы себя — а туг еще превратная логика отца. Я уверен — это из-за него полиция вместо героя начала видеть во мне подозреваемого. В общем, уже на следующее утро в газетах появилась моя школьная фотография под заголовком: «А не было ли у шайки главаря?»

Им не хватало мотива. Одно дело — трое вооруженных психов: дегенераты в параноидном бреду, накрученные ролевыми играми, военными сказками, неразделенной любовью. С ними все ясно. Другое дело — я. Тут все крутилось вокруг наших с Шерил отношений, утренней ссоры и причин, по которым я мог бы желать ее смерти. Лучшие полицейские умы, даже самые мелодраматично настроенные, не могли подобрать стоящего мотива.

Я же твердо решил, что наши с Шерил отношения никого не должны касаться. Я ни словом не обмолвился о нашей свадьбе: для меня она свята, и я не Перри Мейсон [10], чтобы в корне менять ход следствия за пять минут до конца очередной серии. Поэтому на вопрос полицейских о причине нашего спора я ответил, будто Шерил хотела поговорить по душам, а я отказывался. Всего лишь. Что, в сущности, и было на самом деле.

Ну, ладно, ладно, чего тут таить? Все было куда сложнее. Шерил только что узнала, что беременна, — это она мне и сказала тогда в коридоре, у своего шкафчика. От неожиданности я потерял способность связно мыслить; ответил какой-то глупостью — уже не помню какой, — а потом сказал, что должен подготовить спортзал для матча. Подумать только — мне говорят: «Ты будешь отцом», а я отвечаю: «Мне надо готовить спортзал к игре».