Сытый мир

А вот и мой сейф: зарытый под кучей листвы и веток, в неглубокой ямке — двенадцать пластиковых пакетов, вст авленных один в другой. В них я храню моё богатство: красную рубашку, чёрные брюки, чёрные ботинки из итальянской кожи, две упаковки дешёвых одноразовых бритв и тюбик крема для бритья. Рубашка и брюки немного отдают сыростью. Тление проникает всюду. С этим ничего не поделаешь.

Я побрился, пользуясь для смывания пены грязной водой из пруда. На берегу, покрытом светящимся утиным помётом. Здесь сооружен понтонный мост к острову. Взлетают лебеди. Их спугнула какая-то парочка, творя свою сезонную анархию. Вот они удивятся: остров на две трети состоит из помёта водоплавающих птиц.

Лебеди до такой степени перекормленные, жирные, что у них нет сил долго держаться в воздухе. Orai внезапно плюхаются вниз. Уже было несколько таких несчастных случаев.

Я переодеваюсь, чтобы отправиться в пивную. К переодеванию мне приходится прибегать не столько из щегольства, сколько основываясь на предыдущем опыте: бродягу отовсюду гонят и клянут. Я не хочу привлекать к себе лишнее внимание своей грязной одеждой и исходящей от неё вонью. Я не хочу, чтобы на меня пялились. Я хочу иметь возможность заговорить с интересными женщинами.

Я покидаю парк большими, целеустремлёнными шагами, поворачиваю налево мимо Швабинга, через Университетский квартал, вдоль Шеллинг-штрасе, потом направо…

Заведение обставлено уютными д иванчиками и мягкими стульями, воздух густо прокурен, пиво сравнительно дёшево. Я киваю бармену, он знает меня давно, но подробностей ему обо мне неизвестно. Игровой автомат поёт свою завлекательную мелодию. На стене висит большая картина, написанная маслом, — изображение обнажённой женщины. Она сидит своим мясистым задом на мшистой лесной поляне. На столах горят свечи, и можно заказать горячее мясное блюдо с хлебом и горчицей. На сигаретном автомате лежат рекламки альтернативных мероприятий. В углу стоит древняя металлическая печь. Здесь крутится самая разномастная публика: студенты, артисты и даже несколько приличных людей в костюмах. На полках бара между бутылками текилы и виски стоят два гипсовых бюста — Маркса и Энгельса, рядом висит ностальгическая реклама кока-колы из пятидесятых годов.

Я сажусь в уголке. Пивные бокалы здесь красивые, в форме кружек. Наличествующие женщины не производят особого впечатления. Некрасивые некрасиво одеты, а красивые держатся за ручку с мужчинами, многие из которых одеты в чёрные водолазки и носят очки а-ля Бадди Холли, желая, как видно, придать себе больше интеллектуальности. Они не целуют своих женщин, стремясь побалансировать на лезвии голубизны. Тк что лица красивых женщин открыты, свободны и ослепительно блестят на всю пивную. Лишь столики делят их облик пополам.

В Швабинге, на дискотеках, мимо которых я проходил, — там совсем другой расклад. Ткм я просто заболеваю от похоти. Тысячи женских ляжек, выставленных напоказ, побритых, гладких, загорелых, похудевших ради стройности, голых до самой промежности — у меня язык во рту не ворочается; столько плоти элегантно взлетает в сполохах разноцветных огней, что всё токовище ликует, — плоть, которую так и хочется утанцевать и уболтать. Там я чувствую себя более одиноким, чем последний динозавр, потому что не могу себя причислить ни к покупателям, ни к товару. Тм я вытеснен из рыночного оборота. Убегаю оттуда на раздутых парусах моего пениса.

Здесь намного легче. Здесь не всё на продажу, не всё тянет на сексуальный объект, здесь всё целомудреннее. Потягивать пиво из бокала — это очень стильно, к тому же я люблю сидеть среди незнакомых, теперь, когда я уже нигде больше не свой. Городские часы бьют половину первого. Для такого времени народу довольно много. Скоро лавочка закроется. Час закрытия — крест этого города.

Раз в неделю я прихожу сюда, сижу, смотрю по сторонам и пью пиво. В среднем возрасте такие заведения с хозяином приобретают для посетителей все большее значение. Они чувствуют себя здесь защищённее, весомее. Тут не водится этих подробнейших прайс-листов, доходящих до деталей. Просто хозяин в конце называет вам сумму, и вы с ним сходитесь на трёх четвертях этой суммы.

Какой-то мужчина садится на свободный стул рядом со мной. Он не спрашивает разрешения и громко выкрикивает свой заказ сквозь общий гомон. Тоник. Его рубашка глубоко расстёгнута. Поверх неё пиджак причудливого покроя. Стрижка ёжиком, прищуренные глаза, зелёные, поверх широкого носа.

Он нервно выдыхает из себя пять литров воздуха и разглядывает меня, после чего собирает лоб в морщины.

— Хаген?

— Да. А что?

— Ты меня не узнаёшь?

Я соображаю.

Он барабанит по столу короткими пальцами, соскребает ногтем воск от свечки.

— Что-то не припоминаю…

— Роберт.

— Точно!

— Как дела? Что ты делаешь в таком заведении? Я-то сюда пришёл по просьбе одной женщины. А ты что скажешь в своё оправдание?

Po6epi? Какой такой Роберт? Я вообще не знаю никакого Роберта, за всю мою жизнь у меня был только один знакомый Роберт, но ведь он…

— Прошло, наверное, лет семь!

— Э… что?

— Помнишь выпускную поездку?

— Не может быть! Ты правда Роберт?

Он широко улыбается и облизывает губы.

— Ну конечно!

— Я думал, ты в сумасшедшем доме. Ты же в год произносил не больше двух слов…

Он с улыбкой кивнул и отхлебнул своего напитка.

— Наверно, так и было. Сам с трудом припоминаю!

— Сколько же времени ты там пробыл?

— Долго. Четыре года. Сразу после школы — в психушку, как другие в Бундесвер, — он понизил голос, и я его еле слышал. — Но теперь всё позади.

Невероятно! В голове не укладывается. Тогда всё происходило у меня на глазах: он становился всё более замкнутым, пока в конце концов вообще не перестал разговаривать, и по устным предметам даже учителя не могли от него ничего добиться. Когда мы ехали в ту выпускную поездку, я пять часов просидел в поезде с ним рядом, на откидном месте. В конце я сказал два слова и он одно: «Да» в ответ на вопрос: «Глоток вина?».

В те времена какой-нибудь карп мог бы показаться болтливым по сравнению с ним, и не было ни одного человека, с кем бы он дружил или приятельствовал. Меня это интриговало и притягивало. Он был настоящим мастером молчания.

— Поставишь пиво?

— Конечно, — сказал он и махнул кельнеру, который перед закрытием как раз собирал последние заказы. После этого начались расспросы.

— А ты, Хаген, всё ещё пишешь?

— Пишу? За четыре года ни одной буквы!

— Почему?

— Действительно, почему?

— А как дела у Арианы?

— Не видел и ничего не слышал о ней целую вечность.

— А всё говорило за то, что у вас большая любовь…

— Так оно и было. Но она этого не понимала.

— А, вот в чём дело!

Мне не хотелось отвечать на его расспросы. Он задевал кровоточащие места.

— А что ты делал всё это время? Кем стал?

— Да так, немножко играл время от времени.

— На скачках?

— Нет, в триктрак.

— И как? Получалось?

— Неплохо, но потом мне стало тошно.

Он посмотрел на меня с недоумением, а потом начал надо мной смеяться. Я с трудом верил своим глазам. Из угрюмого, мрачного парня он превратился в жизнерадостного горлопана.

— Тошно?! Надо понимать, ты проигрался?

— Нет, я завязал не поэтому.

— Но ты же всегда был отравлен всем, что касалось азартных игр! Хорошо помню, что ты ещё в школьные времена оставил в Дагльфинге целую кучу денег.

Он барабанил ладонью по столу.

— Ну и что? Если бы я пропил всё, что проиграл, я бы давно уже умер…

Смех у него был нестерпимо громкий.

— Кроме того, я, наверное, единственный в мире игрок, который покончил с этим на пике везения.

— Расскажи!

— Ну, как-то однажды я целую ночь играл с одним богатым человеком, на его вилле на озере Штарнбергер. Он был пьян в стельку, а на кон была поставлена большая сумма — во всяком случае, для меня большая. Он горланил песни, пердел и проливал виски на игральную доску. Мне приходилось будить его через каждые три хода, а несколько раз он даже ходил назад.